— Нет, уж ты поезжай, — махнул рукой Снегов. — Чего уж… спускайся.

…После обеда Снегов пошел сдаваться врачу. Эпизод с лифтом маленько остудил его, он понял, что просто заболел, что нервы безобразно развинтились и надо сдаваться. Хотя по врачам ходить Снегов страх не любил. Ему почему-то всегда попадались здоровые мужики с волосатыми руками, которые грубо спрашивали: «Водку пьете?.. А запоями?» А то еще был случай, когда хирург, осматривая его, подозвал молоденькую сестру и сказал: «Вот, обрати внимание — частичное косопузие». Снегов обиделся: сволочь какая — прямопузая!

В доме отдыха врач была женщина, она не стала задавать Снегову вопросы — он сам все объяснил. Вот так, сказал, и так. Не могу понять, что творится. Но состояние такое, что взял бы и сквозь стенку прошел.

Врач выписала ему какую-то микстуру, а пока тут, на месте, налила рюмочку темного чего-то: выпейте, мол.

Он выпил — и почувствовал себя лучше, спокойнее. Может, от внушения просто.

Вышел снова в вестибюль дома отдыха. Там, в кресле, одиноко сидел Саша — мужчина лет сорока пяти, высокий, стройный, с красивым, чеканным прямо лицом. Сашу все знали: он лечил рядом, в санатории, ноги, а жил в доме отдыха — по курсовке. Болезнь у него была такая — закупорка вен. Дело свободно могло обернуться гангреной и, значит, ампутацией. Саша мыкался по больницам и санаториям давно, уже пять лет, ходил с палочкой.

Сидел он как-то странно скрючившись, ухватившись руками за подлокотники.

Снегов шагнул к нему. Лицо у Саши все было покрыто мелкими капельками пота.

— Саша, что ты? — спросил Снегов. — Помочь? В номер отвести?.. Или к врачу?

— Погоди, — сказал Саша. — Сейчас… Еще минутку — пройдет. — Он достал платок, вытер лицо, выдохнул резко, крутнул головой. — Язва прихватывает… Вдруг, понимаешь, возьмет.

— Так у тебя что — и язва еще? — бестактно спросил Снегов. — Ох, господи!.. Саша, а может, тебе масла облепихового? Я могу достать. Вот вернусь домой — смотаюсь на Алтай, а? Ты адресок давай.

— Пробовал, — усмехнулся Саша. — Не помогает. Такая пакостная история: начинаешь язву лечить — ногам хуже, ноги лечишь — язва открывается.

Снегов помолчал. Потом спросил:

— Тебе, между прочим, сколько лет?

— Тридцать пять. А что?

— Сашка! — Снегов задохнулся. — Ведь ты же… Ты на пять лет меня моложе! У меня брат младший — тебе ровесник… Да за что же это, елки?!

И все. Он соскочил с зарубки.

С той самой, крохотной, которую поставила врач, налив ему рюмочку.

Снегова опять понесло. Он шел в аптеку, сжимая в карманах кулаки.

«Вот так!.. Так!.. А нам сейчас микстуру. Для спокойствия! Мы сейчас здоровыми станем… Это какое же здоровье? Кто здоровый-то? Почему? Это, значит, когда о дорогих тебе — без слез, о чужих болячках — без тоски сердечной, когда — в лифт и на кнопочку? Так ведь подлое же это здоровье! Кому оно нужно? Зачем? Жрать, спать, деньги делать?.. Чушь какая-то! Несправедливость! Почему же не наоборот? Почему вот это не здоровье, а то — не болезнь?.. Почему, когда мордой, мордой — до крови, когда душа нараспашку — то дурак и псих? А когда в спокойных улыбочках, в те-те-те, в неискренности, как в танке, — то умный и здоровый?

…Астрид он увидел, не доходя до аптеки. Она стояла возле магазина «Подарки», разговаривала с подругой. Высокая, с распущенными волосами, в приталенном кожаном пальто.

Он подошел, взял ее за тонкую руку — чуть выше локтя, сказал:

— Астрид! Я помню вчерашнее. Ну, то, что вы мне сказали. Я вас очень прошу, очень: вы верьте в хорошее. Верьте! Обязательно!..

Уже когда договаривал, понял — по мелькнувшему в ее глазах, — что она подумала: ишь, мол, клеится дядечка.

«Ну и пусть, — решил, — пусть думает! А я не клеюсь. Я не клеюсь и больше не подойду. И скоро уеду. Может, тогда вспомнит. И поймет что-то. Ведь не зря же все…»

Им опять овладело сумасшедшее состояние нестерпимой, лихорадочной любви к людям, ко всему сущему, окружающему. Но ничего конкретного он сделать не мог — сочтут опять же за идиота: это еще хоть понимал, слава богу. Тогда он стал рисовать, как вернется домой и сразу, в коридоре еще, бухнется перед женой на колени, хоть ничем пока не провинился перед ней, если не считать вчерашних танцулек. Но — обязательно на колени. Обнимет ее ноги, скажет: «Чудо ты мое! Как же я раньше этого не знал?.. Да нет — знал! Почему каждый день-то себе не втолковывал, каждый час, минуту каждую?!»

Через два дня Снегова отпустило. Микстуру он пить так и не начал. Догорели в Юрмале осенние листья, развеялся сладкий дым — и снизошел на Снегова покой. Он почувствовал это, проснувшись утром, — отчетливо и сразу почувствовал: все!

Сел на кровати, закурил. Обругал себя небольно: «Неврастеник хренов! Спаситель человечества! И чего закуролесил?»

Тем же вечером встретились они после ужина с земляком.

— Старина, ты вроде сердишься на меня? — спросил земляк. — Ну, прости, пожалуйста. Так получилось — меня внизу срочно ждали.

— Да брось, — легко, искренне ответил Снегов, — ты меня прости — кинулся, как бешеный. Дурацкое какое-то настроение было. Случается, знаешь.

— Это нервишки у тебя, — участливо сказал приятель. — Переутомился ты. Микстуру-то выкупил? Ты попей ее, попей — не пренебрегай! И вообще, гуляй больше. Смотри на море, пинай камешки. Отдохни.

И они долго трясли друг другу руки, улыбались, хлопали по плечам.

Хорошие, нормальные люди. Со здоровой психикой.

Писатель Кумов шел на традиционный вечер встречи выпускников строительного факультета. Собственно, традиции пока не существовало: друзья собирались впервые за десять лет, и этот вечер должен был положить начало ей. Кумов волновался. Он понимал, что как ни по-разному сложились за эти годы судьбы бывших однокашников — его собственная оказалась самой добычной. Шутка ли: десять лет назад — средний студент Стаська Кумов, кое-как вытянувший на четверочку дипломный проект, а сегодня — автор нескольких книжек, известный писатель, заведующий отделом прозы популярного журнала. Словом, Кумову предстояло встретиться не просто со своими однокашниками, но, выходит, и со своими читателями. Он даже упрятал в боковой карман новую повесть. На всякий случай. Вдруг ребята скажут: покажи. Или, может быть, попросят прочитать отрывочек.

В институт Кумов пришел заранее, однако в аудитории 214, где был назначен сбор, уже сидел бывший профорг группы Федька Гуглинский — лысый и важный, как член президиума. Они расцеловались.

— А ну-ка, ну-ка! — сказал Гуглинский, чуть отодвигая Кумова. — Повернись-ка, сынку!.. М-да… Такой же доходяга, как был. Если не доходнее. Но вот — седина. Седина, гм… Она о чем свидетельствует? Погоди, сам определю… Таак… Главный инженер стройуправления. Или — начальник конструкторского бюро. Верно?

— Не угадал, Федя, — рассмеялся Кумов. — Я теперь в редакции работаю… Собственно… давно уж. Ты что, не слышал?

— В редакции? — изумился Гуглинский. — А чего ты там строишь?

— Я не строю, — сказал Кумов. — Я… как тебе объяснить? Ну, книги пишу. Чужие редактирую.

— Переквалифицировался, что ли? — сообразил, наконец, Гуглинский.

— Выходит, — пожал плечами Кумов. — Да ты, Федя, книг моих не читал разве?

Гуглинский стушевался.

— Что-то вроде попадалось, — вильнул глазами он. — Только я на тебя не подумал. Решил, что однофамилец. Ты ведь у нас этим самым вроде не отличался. Другое дело — Петька Золотухин: тот все же стенную газету редактировал.

— Да, — улыбнулся Кумов. — Петька был трибун.

Кумов достал из кармана повесть.

— На, погляди. Эта у меня с портретом — не перепутаешь.

Гуглинский бегло полистал книгу, щелкнул ногтем по портрету, хмыкнул:

— Молодой какой здесь. Видать, давно снимался. Вдруг глаза его затуманила какая-то мысль.

— Стасик, — встревоженно сказал он, — а как же диплом твой теперь?.. Пропал, выходит?