Не подумайте только, что я на этого Дитера так насел, потому что он из армии вернулся. Я ничего против армии не имел. Конечно, я был пацифистом, особенно как представишь себе эти неизбежные восемнадцать месяцев. Тут я прямо-таки пацифистом был! Но уж зато фотографии из Вьетнама и все такое спокойно видеть не мог — у меня сразу от злости в глазах темнело. В эту минуту приди только кто-нибудь, скажи — и я бы на всю жизнь записался в солдаты. Слово даю.

Насчет Дитера я вот еще что хочу сказать: может, он и ничего был. В конце концов, не каждому же быть таким идиотом, как я. И может быть, для Шерли он был как раз то, что надо. Но не стоило без толку ломать себе над этим голову. Мой вам совет, старики: в такой ситуации не ломайте себе голову. Когда выходишь на противника, нечего ломать голову над тем, какой он симпатичный парень и все такое. Это к добру не приведет.

Я схватил микрофон и сообщил Вилли последние известия: «Его расположением ко мне я, кажется, обязан больше Лотте, нежели его симпатии. Насчет этого женщины весьма тонки — и они правы. Согласить двух обожателей — дело очень трудное; но если удастся, выгода всегда на их стороне».

Постепенно я привыкал к этому Вертеру! Но мне надо было поспешить за ними. Я знал, что главное в такой ситуации — не отпускать! Первый раунд, может, и за тобой, но все равно главное — не отпускать. Поэтому я одним махом нагнал их и просто пристроился рядышком. «Я вас провожу» — и все в таком духе. Шерли висела на Дитере. Другую руку она, не долго думая, просунула в мою. Я чуть концы не отдал. Мне сразу пришел на ум мой приятель Вертер. Старичок Вер-тер — он-то на этом деле собаку съел. А Дитер — ни звука.

Так мы и прибыли в Дитерову берлогу. В старом доме. Комнатка и кухня. Такой вылизанной комнаты я еще никогда не видел. Мама Вибау не нарадовалась бы. Уютная такая — как зал ожидания на станции Миттенберг. Только тот, по крайней мере, ни один черт сроду не вылизывал. Это еще куда ни шло. А тут — не знаю, приходилось ли вам бывать в таких комнатах; вид у них — будто они используются только сутки в году, да и то начальником санинспекции. Но замечательней всего, что Шерли вдруг абсолютно то же самое подумала. Она сказала: «Тут все будет по-другому. Вот только дай нам пожениться, верно?»

Я начал что-то вроде осмотра интерьера. Сначала занялся картинами на стенках. Одна — занюханная репродукция «Подсолнухов» старичка Ван Гога. Я ничего не имел против старика Ван Гога и его подсолнухов. Но когда картину начинают вешать чуть ли не в каждом сортире, меня просто выворачивает. В лучшем случае ее становится жалко до омерзения. Меня до конца жизни от таких картин тошнило. Вторая была в выдвижной рамочке. Про нее я и говорить не буду. Кто ее знает, тот меня поймет. Вот уж точно рвотный порошок — эта роскошная парочка на пляже. И вообще: выдвижная рамка. Если мне приспичит все на свете картины посмотреть, я пойду в музей. А если какая-то картина меня за печенки хватает, я ее в трех экземплярах в комнате повешу, чтобы с любого места видно было. Но уж эти выдвижные рамки — последнее дело: люди будто обязались ровно двенадцать картин в год посмотреть.

А Шерли вдруг и говорит: «Эти репродукции у него еще со школы».

При этом я ведь еще даже ни разу пасти не раскрыл! И не стонал, и глаз не закатывал — ничего. Я оглянулся: а что Дитер? Я бы сказал, герой стоял в своем углу с опущенными кулаками и не рыпался. Может, конечно, до него еще не дошло, что второй раунд уже был в самом разгаре. Шерли то и дело за него извинялась, а он даже и не рыпался. Во всяком случае, я-то свое дело знал, старики. Я прямо перешел к его книжкам. Книжек — не продохнуть. Все под стеклом. Все строго по размерам. Я так и обмяк. Всегда — как увижу такое, так сразу и обмякну. Что я насчет книжек думаю, я уже, кажется, говорил. У него чего там только не было. И уж конечно, все, что положено. Целые полки Маркса, Энгельса, Ленина. Ленин, Маркс, Энгельс — это все хорошо. И коммунизм, и уничтожение эксплуатации во всем мире — разве это плохо? Тут я — за. Я против другого… Вот, например, что книжки по габаритам на полке расставляют. Тут каждый из нас будет против. Но это разве против коммунизма? Да какой мало-мальски интеллигентный человек в наше время будет против коммунизма? Но вот это самое другое — тут будешь против. А потом — чтобы быть «за», особой смелости не надо. А каждому охота свое мужество показать. Вот он и делает вид, что против. Все очень просто.

А Шерли и говорит: «Дитер будет изучать германистику. Ему столько наверстывать надо. Другие-то, кто в армии был не так долго, давно уже доцентами стали».

Я опять на Дитера гляжу: что он? Уж сейчас-то я бы на его месте точно ринулся в атаку — самое время. А он как стоял опустив кулаки, так и стоит. Хорошенькая ситуация. До меня постепенно начало доходить, что если я так и дальше буду продолжать, а Шерли не перестанет за него извиняться, — быть грозе.

Собственно, в комнате больше ничего и не было — еще только его пневматическая пушка. Над кроватью висела. Я небрежно снял ее — без спроса — и начал вертеть туда-сюда. Навел мушку на эту парочку пляжную, на Дитера, на Шерли. Когда очередь до Шерли дошла, Дитер наконец-то задвигался. Схватил ствол и отвел в сторону.

Я спросил: «Заряжено?»

А Дитер: «Нет, но все равно. Всякое бывает».

Мне такие дедушкины афоризмы — хоть стой, хоть падай. Но я все-таки сдержался. Только приставил дуло к виску и щелкнул курком. Это его доконало: «Ружье — это тебе не игрушка! Уж на-столько-то котелок у тебя должен варить!» И как рванет пушку у меня из рук!

А я тут же свою тяжелую артиллерию в бой, старичка Вертера: «Друг мой! Человек — всегда человек, и капля данного нам рассудка — капля в море, когда бушует страсть и грань человеческая трещит. После когда-нибудь поговорим».

Старичок Вертер — он вот такой. Ему чтобы грань человеческая — и не меньше. Но Дитера я зато уложил наповал. Он имел глупость задуматься. Шерли-то вообще уже меня не слушала. А он имел глупость задуматься. Теперь я, собственно, мог и идти. Но тут Шерли начала: «Я быстренько что-нибудь соберу нам пожевать, хорошо?»

А Дитер: «Как хочешь. Только у меня дела еще есть».

Здорово он завелся. Сел за свой стол — и нос в книжки. А к нам — спиной.

Шерли: «У него через три дня вступительные экзамены».

Уж такой, видно, у Шерли день был невезучий. Как понесло, так и не могла остановиться. А я все стою у них там, как дурак. И тут Дитера прорвало. Он сказал ледяным тоном: «Ты ему остальное про меня можешь по дороге дорассказать».

Шерли побледнела как мел. Он же попросту нас обоих вышвыривал. В хорошенькую историю я ее втравил — и еще радовался, идиот. Шерли белее стенки стоит — а я, идиот, радуюсь. И тогда я пошел. Но Шерли выскочила за мной следом.

На улице я тоже додумался — взял и обнял ее за плечи. Шерли как пырнет меня кулаком в ребра, как окрысится: «Ты что, совсем чокнулся, да?» И галопом от меня.

Она от меня галопом, а у меня такой кавардак в голове — натощак не разберешься. Я, конечно, понимал, что пока мне дали от ворот поворот. А в то же время как будто хмельной какой был. Во всяком случае, не помню, как я очутился у своей берлоги. Стою, а в лапах кассета с пленкой — от старичка Вилли. Стало быть, я еще и на почту заглянул. Может, парни, с вами бывало такое.

«Дорогой Эдгар. Не знаю, где ты сейчас. Но если ты уже хочешь вернуться, то ключ под ковриком. Я ни о чем не буду тебя спрашивать. И с этого дня можешь возвращаться домой вечерами, когда захочешь. А если хочешь закончить обучение на каком-нибудь другом заводе — пожалуйста. Главное, чтобы ты работал, а не лодырничал».

Я где стоял, там и сел. Говорила мама Вибау.

Потом пошел Вилли: «Эдди, салют. Я просто не мог отбрыкаться от твоей матери. Просто не мог. Ты ее здорово срезал. Она даже хотела дать мне денег, чтобы я тебе послал. А насчет работы — может, над этим и стоит подумать. Вспомни Ван Гога и кого там еще. Чего они только не делали — лишь бы рисовать. Конец».