Если вы сейчас подумали, что этот жених сшиб меня наповал или все такое, то вы ошиблись. Жених еще далеко не муж. Но, во всяком случае, Шерли поняла, в чем дело. Ведь она это имела в виду! И она начала принимать меня всерьез. Знаю я эти штучки. Когда начинается всерьез, сразу объявляются женихи. Силуэта я, конечно, не отдал. Промямлил что-то насчет того, что он еще сыроват, жизни мало… Как будто можно было жизнь там изобразить. Уж из-за одного того, что глаз на силуэте нет. А глаза у Шерли были — ну прожектора и прожектора, или я уже это говорил? Да я и хотел оставить его себе — покрыть лаком и оставить. Шерли здорово разозлилась. Встала и прямо мне выдала: «Вы просто голову мне морочите, уж не знаю только зачем. И вовсе вы не из Берлина, это сразу видно. И работы у вас настоящей нет. Рисованием своим вы и подавно ничего не зарабатываете, а уж чем еще, не знаю». Ух и подзавелась она!

Но я тоже носом не чертил. Секундочку подумал и отпечатал ей вот что: «Род человеческий вообще вещь довольно однообразная. Большую часть времени они употребляют на заработку хлеба, а остальная небольшая доля свободы их так пугает, что они делают все, чтобы избавиться от нее».

Шерли молчала. Наверно, ни слова не поняла. Еще бы, при таком-то стиле! Я это, конечно, из книжки той отбарабанил. Не помню уж, говорил ли я, что мне здорово запоминались цитаты из книжек. Я прямо страдал из-за этого. Правда, иногда это бывало очень кстати — в школе, например. Ведь всякий учитель рад слышать текст, который ему знаком по книжке. И я его понимаю. Ему тогда и проверять ничего не надо — не то что когда своими словами говорят. И все бывали довольны.

— Вы с ним повздорили? Или я ошибаюсь?

— Да нет, не повздорили. Но я ему прямо в глаза сказала, что считаю его бездельником. Даже чуть не решила, что он вообще подозрительный тип. Ведь брал же он откуда-то деньги? Извините, пожалуйста! Это, конечно, была чепуха. Но в нем действительно невозможно было разобраться!

— А он? Эдгар?

— А Эдгар сделал то, что всегда делал в таких случаях, только в тот день для меня это впервые было: он понес какую-то чушь. Иначе я и назвать это не могу. Запомнить это было невозможно — такой бред. Не то чтобы без всякого смысла, но уж очень заумно. Это у него не от себя было. Я уж иногда думаю: может, из Библии? А он этим просто ошарашить хотел, вот и все.

Наверно, с Шерли я этот цирк не должен был себе позволять. А все-таки физиономия у нее была — миллион отвалишь.

Первым делом она меня спросила: «А сколько тебе, собственно, лет?» Тебе! Она сказала: тебе! И так она всегда стала говорить с этого дня, когда хотела дать мне понять, что она, собственно, могла бы быть моей матерью. А сама-то в лучшем случае была года на два старше. Я сказал: «Три тысячи семьсот шестьдесят семь — или, постойте: шестьдесят шесть? Нынешний год я что-то все даты путаю». Тут она повернулась и ушла. Сознаюсь, меня этот вопрос каждый раз прямо выворачивает. Даже если спрашивает женщина, которая мне не просто так. В таких случаях я волей-неволей вынужден врать. Не виноват же человек в том, сколько ему лет. А если он тем более в своем духовном развитии далеко перескочил за свои семнадцать, то кретин он будет, если правду станет говорить, — вот тогда уж его никто не примет всерьез. Если ты хочешь в кино, а там только с восемнадцати пускают, не станешь же ты перед входом и не заорешь во всю пасть: «А мне только семнадцать!» Между прочим, я в общем-то довольно часто таскался в кино. Это все же лучше, чем сидеть с мамашей Вибау дома перед теликом.

Как только Шерли ушла, я первым делом заложил новую кассету и сообщил Вилли: «Нет, я не обманываю себя; я читаю в черных ее глазах участие ко мне и к моей судьбе!.. Она мне свята. Вожделения немы при ней».

Братцы! Загнуться можно! А главное, про вожделения-то каково!

То есть, конечно, это была не такая уж и мура. Я только к языку этому никак не мог привыкнуть. Она мне свята! Эх, интересно бы теперь посмотреть на Виллину физиономию!

Тут меня на музыку потянуло. Я заложил кассету со всеми записями этого септета «М. С.» и начал двигаться в такт. Сначала медленно.

Я знал, что времени у меня полно. Пленка была минут на пятьдесят.

У меня почти все эти ребята целиком записаны. Играют они — обалдеть можно! Танцевать я не очень хорошо умел — на людях, во всяком случае. То есть раза в три лучше других я уж как-нибудь умел, но по-настоящему заводился только в своих четырех стенках. А в клубах мне эти вечные перерывы на нервы действовали. Только разгонишься — и вот тебе перерыв. С ума сойти можно. Такую музыку без перерывов надо играть, пускай хоть с двумя группами, чтобы одна другую сменяла. А то человек и подзавестись не успевает. Вот негры это понимают. Вернее, африканцы. Сейчас надо говорить: африканцы. Только вот где такую вторую группу найдешь, как тот септет? Скажите спасибо, что эти-то парни есть. Особенно органист. Я думаю, они его не иначе как в какой-нибудь духовной семинарии откопали — еретиком там, наверно, был. Я прямо в лепешку расшибся, чтобы все их записи достать. Ух и играют они — наповал. Каких-нибудь пятнадцать минут, и я завелся, старики! Второй раз за такой короткий срок. А обычно мне это удавалось в лучшем случае раз в году. И тут я понял, что для меня самое время рвануть в город. Хотя бы уже из-за одной Шерли. Ну и на взводе я был, парни! Не знаю, понятно ли вам. Если б мог, всех бы вас к себе пригласил. У меня не меньше как на триста шестьдесят минут музыки на пленках. И, по-моему, я был очень способный к танцам. Эдгар Вибо, чародей ритма, король бита и соула! Я и дробь отбивать умел. На одни свои спортивные башмаки даже подковы присобачил. Ох и здорово громыхали! А если б моих пленок не хватило, мы бы пошли в «Стрелочника» или еще лучше в «Мелодию» — там и эти парни из септета играют, и Петровский, и старичок Ленц, по очереди. Каждый понедельник. Или вы, может, думаете, я не знал, где в Берлине настоящую музыку искать? Через неделю знал! Вряд ли, пожалуй, найдется что в Берлине, чего бы я не ухватил. Музыка меня так прямо и понесла. Не знаю, понятно ли я говорю. Я ведь просто изголодался, братцы! Думаю, от Миттенберга километров на двести в радиусе не найти было ни одного приличного ансамбля, чтобы он в музыке толк понимал. Старик Ленц и Уши Брюнинг! Эта как только начнет петь — ну просто за печенки хватает. Я думаю, она ничуть не хуже Эллы Фицджеральд или какой другой. Она все со мной делать могла: как встанет, как наставит свои фары и начнет постепенно подстраиваться под ансамбль — ну наповал! А как они с шефом без единого взгляда друг друга понимали, это же только при полном родстве душ возможно! А как она взглядом его благодарила, когда вступала, — я просто чуть не выл каждый раз. Он все ее выдерживал, выдерживал, пока она уже просто больше не могла, а потом давал ей

вступить, и она благодарила его улыбкой — у меня так все и заходилось, старики! С Ленцем, наоборот, все бывало совсем по-другому. В общем, эта «Мелодия» — там был рай для меня, настоящий рай. По-моему, я в то время вряд ли чем другим и жил — только на одной музыке да на молоке. Правда, поначалу у меня с этой «Мелодией» проблема была — волосы очень короткие. Я там как белая ворона ходил. Примерному мальчику ведь не полагалось иметь длинных волос — ни на глазах, ни на затылке. Не знаю, представляете ли вы себе, как я из-за этого страдал. Когда видел у других такие гривы, прямо выворачивался весь — в душе, конечно. А вообще-то я всем говорил, что мне на длинные волосы наплевать, — когда каждая собака их носит, никакой смелости не надо. Хоть на самом деле к длинным волосам вечно цеплялись. Уже при поступлении в мастерскую. Одни эти физиономии, когда тебе втолковывали, что в мастерской, или еще где, длинные волосы не разрешаются — по технике безопасности. Или, мол, пожалуйста, надевай что-нибудь на голову для страховки — сеточку, как у женщин, — и ходи тогда как клейменый, будто в наказание. Я думаю, вы даже и представить себе не можете, какое это было удовольствие для таких, как Флемминг. Большинство ребят напяливали на себя какую-нибудь повязочку, а при всяком удобном случае снимали. Но только снимут — Флемминг тут как тут. Он, видите ли, ничего не имеет против длинных грив, но в мастерской… к сожалению… и все такое. Я, бывало, как увижу эту его ухмылку, весь захожусь. Не знаю, как это и назвать, когда к людям вечно цепляются из-за длинных волос. Хотел бы я знать, чем они кому мешают? Ух и злился я тогда на этого Флемминга! Особенно когда он добавлял: «Вот посмотрите на Эдгара. Он всегда выглядит прилично». Прилично!