— И что же он рисовал?

— Да ничего. Черточки-палочки. Детишки тоже стали спрашивать. Эдгар говорит: «Да вот посмотрим. Может быть, дерево?» Они сразу: «А почему — может быть? Ты сам, что ли, не знаешь, что рисуешь?» А Эдгар: «Все зависит от того, что с утра у художника в голове. Откуда ему знать? Художнику сначала нужно разрисоваться, руку размять, иначе захочет он, скажем, нарисовать дерево, а оно выйдет слишком одеревенелым». Ребята сразу развеселились. Эдгар здорово умел обращаться с детьми. Но рисовать он не умел, я это сразу поняла. Я немножко в этом разбираюсь.

Стоп, стоп, Шерли! Они-то развеселились, но шутка с деревом была твоя. Я еще подумал: вот так всегда. Ты просто развлекаешься, а тут приходят эти воспитательницы и дают серьезное объяснение. Тогда я повернулся и посмотрел на тебя. Меня как автобусом шибануло. Я тебя недооценил. Это же была чистая ирония! Наверно, в тот самый момент все и началось, не знаю, как уж это назвать, — ну вот как перетягивание каната. Каждый старается перетянуть другого за черту. Шерли хотела во что бы то ни стало доказать мне, что рисовать я не умею, что я просто большой ребенок, жизни не знаю и, стало быть, мне надо помочь. А я хотел доказать ей обратное. Что я непризнанный гений, что прекрасно знаю жизнь и обойдусь без чужой помощи, но главное, что я давно уже не ребенок, а совсем даже наоборот. Кроме того, я с самого начала понял — я должен ее заполучить. Обломать — само собой, но еще и заполучить. Не знаю, понятно ли я говорю, мужики.

— Вы хотите сказать, что он не умел рисовать с натуры? Или копировать?

— Он вообще не умел рисовать. А зачем так фиглярничал, тоже ясно: чтоб его считали непризнанным гением. Только вот для чего ему это надо было, я так и не поняла. Прямо заскок какой-то. Однажды я надумала привести его к нам в детсад и попросить разрисовать стену. Портить там все равно было нечего, дом вот-вот должны были снести. Заведующая не возражала. Я думала, Эдгар увильнет. Но он пришел. Я просто не учла, что он такой хитрюга. Извините, но он в самом деле был хитрюга! Он рассовал детишкам в руки все кисти, какие у нас были, чтобы они вместе с ним рисовали. А им, конечно, того и надо. Я сразу поняла, чем все кончится. Через полчаса на стене была изумительная фреска. А Эдгар в ней ни штриха не сделал или почти ни штриха.

Все было на высшем уровне, как я и думал. Я знал, что ничем не рискую. Дети, конечно, приставалы жуткие, но рисовать они умеют — загнуться можно. Если уж мне хотелось картины посмотреть, я скорее в детский сад шел, чем в какой-нибудь дохлый музей. А кроме того, они все равно любят стенки замусоливать. Няньки-гувернантки чуть в штанишки от восторга не наделали: «Ах, какая прелесть! Как наши крошки рисуют!» Мне, впрочем, тоже понравилось. Дети в самом деле рисовать умеют — загнуться можно. А Шерли и крыть нечем было. Тут ей велели покормить меня обедом. Может, они заметили, что Шерли мне была не просто так. Да и надо было идиотками быть, чтобы не заметить. Я к Шерли так и прилип. Не то чтобы глаз с нее не спускал и все такое. Это нет. Да и не такие уж сногсшибательные гляделки на моей гугенотской физии. Так, свинячьи щелки. А у Шерли — прожектора! Но зато у меня карие. Карие глаза — это уже кое-что, старики.

Вернулся я в свой колхоз, и тут-то меня осенило. Наверно, это была самая гениальная идея в моей жизни. Во всяком случае, цирк вышел что надо. Уж точно наповал. Дело было так: схватился я нечаянно за эту книжонку, боевик этот, и сам не заметил, как в нее влип. Времени у меня было полно, и тут-то меня и осенила идея. Я рванулся в свое стойло, включил маг и просигналил Вилли: «Рассказать тебе по порядку, Вильгельм, как я встретился, как я познакомился с прелестнейшим из созданий, будет нелегко. Я доволен, я счастлив… Ангел!.. Что она за совершенство, почему она совершенна — этого не умею объяснить; довольно, если скажу, что она овладела всеми силами моей души».

Это все слово в слово из той книжки. И имя «Вильгельм» тоже оттуда. Оно-то меня и натолкнуло на идею. Я тут же отволок пленку на почту. Все равно я был перед стариком Вилли в долгу. Жалко только, что не мог видеть, как старичок опрокинулся. А он уж точно опрокинулся. У него наверняка глаза из орбит вылезли. Он теперь где стоял, там и сел.

— А можно мне посмотреть эту… стенную роспись?

— Нет, к сожалению. Того дома уже больше нет. Мы теперь в новом здании. У меня, правда, есть портрет, Эдгар рисовал. Но там и смотреть-то нечего. Силуэт. Я же говорю: его было не подловить! Это случилось на другой день. Я пришла к нему — мыхотели заплатить ему гонорар. Тут меня осенило: дай, думаю, закажу ему свой портрет. На этот раз помощников никаких. Мы ведь были одни. И что же он нарисовал? Этот самый силуэт. В конце концов, так каждый может. Но в его домишке я и другие картины увидела. Описать их невозможно. Кавардак какой-то. Это, наверно, считалось у него абстрактной живописью. Но на самом деле это была просто мазня, честное слово. Да и вообще у него в избушке был жуткий кавардак: не то чтобы грязь, а именно кавардак, запущено до ужаса.

Давай, давай, Шерли. Так держать! Кавардак, мазня, запущено — все, что хочешь. Когда Шерли вдруг вошла, меня, парни, как автобусом шибануло. Хорошо еще, что дело к полудню шло и я малость очухался после сна. Но с деньгами я сразу все сообразил. Гонорар! Это были ее собственные деньги и, кроме того, предлог. Все-таки я как-то ее заинтриговал.

Для начала я поломался. «За что? — спрашиваю. — Я же пальцем не шевельнул». А Шерли: «Ну все-таки! Без вашего руководства ничего бы не было». Тут я прямо ей и врезал: «Это же ваши собственные деньги. Гонорар!» Но она нашлась: «Ну и что? Мне их потом выплатят. Надо сначала все оформить. А я подумала, что вам они кстати».

У меня, правда, еще были деньги, но и эти, конечно, пришлись бы кстати. Деньги всегда кстати, старики. И все-таки я их не взял. Сразу усек, что это значило. Это значило, что она меня считает бродягой и все такое. Нет, уж этого удовольствия я ей не доставлю! И тут ей, собственно, пора было и уходить. Но Шерли была не из таких. Так просто от нее не отделаешься. Башка у нее была по меньшей мере такая же упрямая, как и у меня. Или голова. О дамах надо, кажется, говорить «голова».

А кроме того, я все это время давал ей понять, что она мне совсем не просто так. То есть прямо я ей этого не говорил. Я, собственно, вообще ничего не говорил. Но, по-моему, она это заметила. И выложила тогда мне эту свою идею с портретом. Вроде бы в шутку. Но я не такой уж дурак, мужики. Шерли, может, все умела, но в актрисы она не годилась. Это ей просто не шло. Секунды на три я совсем было скис, но тут-то меня и осенила идея со свечой. Я усадил Шерли на этот колченогий чурбан, табуретку мою, затемнил окна в своей берлоге, пришпилил лист бумаги на стену и стал вертеть ее голову перед свечой. Я мог бы, конечно, вертеть и эту коптилку, но не такой я идиот. Я взял ее подбородок в ладони и начал вертеть голову туда-сюда. Шерли, правда, сглотнула как-то странно, но держалась стойко. А я знай свое: художник и модель. Считается, что эротика тут ни при чем. Вот уж буза так буза. Может, это художники сочинили, чтобы от них модели не драпали. У меня, во всяком случае, эротика была в этот момент очень даже при чем, да и у Шерли, по-моему, тоже. Но деваться-то ей некуда! Она только глаз с меня не сводила. Прожектора свои.

А я чувствую: вот-вот я на все рискну! Но потом вдруг мысленно себя проанализировал и понял, что я вовсе не хочу всего. То есть хотеть-то я хотел, но не сразу. Не знаю, понятно ли это вам. Но я на первый раз решил обождать. А кроме того, скорее всего дело бы кончилось затрещиной. Это уж точно. Тогда еще без затрещины бы не обошлось. В общем, я взял себя в руки и начал рисовать этот ее силуэт. А когда кончил, она сразу: «Ах, дайте его мне! Для моего жениха. Он сейчас в армии».