Не разъехались и не разошлись. Забежали в буфетную, выпили по стакану чаю, проглотили по бутерброду - и назад. Но чтобы даже внешне их собрание не выглядело афронтом государю, заседали уже пе в Белом зале, а рядом, в Полуциркульном, где никогда никаких официальных заседаний не проводилось: Дума-де на каникулах, а это просто приватные собеседования. Но присутствовали почти все. Открыл, как и обычно, Родзянко. Те же вопросы: "Что делать и как быть?"

- Мы не знаем еще истинного положения дел. Но каждый должен определить свое отношение к происходящему.

Попросил слова депутат Шульгин - правый и правоверный:

- Рекомендую принять одно из двух предложений: или о назначении диктатора, или о передаче власти совету старейшин.

- А почему бы всей Думе не объявить себя властью?

- Значит, не подчиниться царскому указу!,,

Страсти начали накаляться. Профессор Милюков внес некоторое умиротворение:

- Не следует принимать слишком поспешных решений. Будем осторожней и осмотрительней. Мы еще не знаем, что происходит там, - он сделал мягкий широкий жест в сторону окон, - мы не разобрались в обстановке. Насколько серьезно, насколько прочно начавшееся движение? А если волна отхлынет и мы... окажемся...

Он оборвал, не окончив фразы. В неожиданно повисшей паузе каждый мог представить обнаженный остров Думы в море штыков пятнадцатимиллионного царского войска.

Наконец, раздались голоса: в такой обстановке избранники народа должны сплотиться. Все - без различия взглядов, поступившись интересами групп и партий, кои они представляют.

- Сплотиться во имя или против чего? Шульгин стоял на своем:

- Если они идут сюда, чтобы еще раз с новой силой провозгласить наш девиз: "Все для войны!" - то они наши друзья. Но если они идут с другими мыслями, то они друзья немцев. И нам нужно сказать и м прямо и твердо: "Вы - враги, мы пе только не с вами, мы против вас!"

Шульгину не возразил никто - все здесь были "за войну до победного конца". И когда в недрах смятенного зала неизвестно кем высказанное возникло предложение выбрать Временный комитет Государственной думы, которому сейчас же и вручить "диктаторскую власть", согласились все.

В комитет вошли те же лица: Шульгин - от правого крыла; социал-демократ меньшевик, усердный "оборонец" Чхеидзе - от левого; вождь октябристов Родзянко; глава конституционных демократов Милюков; некий, мало кому известный Владимир Львов - от центра (знали лишь, что он весьма религиозный человек, воспитанник Московской духовной академии, готовивший себя к поступлению в монастырь); а остальные - по двое-трое от других фракций, и среди них лидер трудовиков Керенский.

Едва закончилось избрание и миновала опасность, что его обойдут или забаллотируют, Керенский вскочил:

- Медлить нельзя! Я сейчас поеду по полкам! Могу ли я сказать войскам, что Государственная дума с ними?..

Ах какой он был в эту минуту! Как он жаждал этой минуты! Оп словно бы предчувствовал. Всего три дия назад, на заседании в Белом зале, он произнес речь, в которой были такие слова: "Подумайте, господа, подумайте - и по придете ли вы со мною к одному выводу, что иногда гангренозного больного, который умрет через две недели, нужно, как меня недавно, вылечить хирургическим лечением немедленно, - и тогда он воскреснет с новыми силами к новой жизни..." Привнесение личного - испытанный ораторский прием: ему действительно недавно вырезали почку, и в Думе это знали. Его речь цензура запретила печатать в газетах. Кое-кто презрительно отозвался: набор выспренних фраз. О нет, наитие! Предощущение, коим обладают только избранные!.. Он вскинул руку:

- Могу я сказать войскам, что Дума берет на себя ответственность?

В зале зашумели.

И тут, будто разыгрывался спектакль, вбежал офицер охраны Таврического:

- Они уже здесь! Керенского с трибуны сдуло.

К ограде Таврического дворца приближалась первая группа - солдаты, рабочие с красными бантами на шинелях и куртках. Керенский, обогнав офицера охраны, выбежал к ним навстречу. Лицо его горело от возбуждения. Глаза сияли:

- Солдаты! Ко мне!

Он смутился: еще никогда не доводилось ему отдавать приказы. Дерзко вскинул голову:

- Объявляю вас первым! Почетным! Караулом революции!

Поразился, как бы услышав со стороны, свой отрывистый, громкий, командно-повелительный голос. Выбрал саженных красавцев с бантами:

- Вы! Вы! И вы!.. За мной! Пост первый!.. Пост второй!.. Пост третий!.. На вашу долю выпала великая честь - охранять Государственную думу!

Волна накатывала.

Керенский едва успел расставить посты, как услышал:

- Толпа уже в сквере! Внутри ограды! На подъезде! Он выбежал на ступени. Море голов. Мерлушковые папахи. Фуражки. Штыки. Флаги.

- Товарищи солдаты, офицеры и граждане!.. Я призываю вас к полному единению и доверию друг к другу!

Пусть офицер будет старшим товарищем солдата! Да здравствует свободный гражданин свободной России!

Все потонуло в возбужденных криках.

Он почувствовал: слова льются - великолепные, сверкающие, брызжущие яркими цветами. Изумленные, никогда ничего подобного не слышавшие, солдаты и рабочие отвечали громовым "ура!". Вот оно, сладостное чувство власти над толпой, которое испытывали, наверное, трибуны Рима!..

Но едва он кончил, как рядом, тут же на ступенях, - откуда успел взяться? - шумно вобрал в легкие воздух огромный Родзянко:

- Я вас приветствую, господа офицеры, юнкера, солдаты и рабочие! Я приветствую вас, пришедших сюда и тем доказавших ваше желание помочь усилиям Государственной думы водворить порядок в том разбушевавшемся море беспорядков, к которому нас привело несовершенство правления. Я приветствую вас еще и потому, что вы, молодежь, - основа и будущее счастье великой России!.. Полпое единение армии, народа и Государственной думы обеспечит нашу мощь и нашу силу!..

Войска и горожане подходили и подходили. Так получилось, что выступали они только вдвоем - друг за другом, по очереди: Керенский и Родзянко, Родзянко и Керепский. Остальные устранились. Ретировались. Иногда говорили одновременно - с разных концов парадной лестницы. И голоса их звучали дуэтом: рокочущий бас и высокий баритон. Скоро оба осипли. Это не имело значения. В шуме их слова все равно невозможно было разобрать. Люди кричали "ура!" и поднимали шапки, винтовки и флаги просто потому, что были опьянены свободой и такой быстрой, как им казалось, победой.