Таким образом, капсула, летящая по орбите, представляла собой плотнейший сгусток, заряд энергии.

С виду это как будто совсем не так, но при вхождении в атмосферу этот заряд энергии дал бы о себе знать. Чтобы вернуться на Землю, капсуле пришлось бы отдать именно такое количество энергии, какое было затрачено для ее вывода в космос.

Капсула отдаст эту энергию в форме трения. Атмосфера превратится для нее в огнедышащую топку. Капсула устремится к Земле, а впереди, далеко впереди ее теплозащитного экрана, будет нестись головная волна сильно сжатого воздуха — фактически ударная волна, как от взрыва, раскаленная чуть ли не до семи тысяч градусов — горячее, чем поверхность Солнца! В каких-нибудь тридцати сантиметрах за спиной Пруэтта теплозащитный слой из пропитанного смолой стекловолокна, поглощая тепло, нагреется до тысячи шестисот градусов и раскалится добела; под воздействием этой невероятной температуры из него полетят во все стороны струйки газов и расплавленной смолы.

А он будет сидеть в кабине…

— Хватит этой чепухи! — сердито скомандовал он себе. И сам удивился своей вспышке. Многолетний опыт приучил его к выдержке и самообладанию. Пруэтт отлично понимал, почему так размечтался о возвращении в атмосферу, но он всегда был и сейчас оставался безжалостным к своим слабостям.

Он сосредоточился на запросе мыса Кеннеди. Попытался вспомнить все. Он отдавал себе отчет в том, что мог упустить что-нибудь второстепенное, показавшееся ему незначительным. Такое случалось в полетах, случалось и с летчиками — новичками, и с умудренными опытом ветеранами, налетавшими по двадцать-тридцать тысяч часов. Потому-то сейчас, так же как и несколько лет назад, были в ходу печатные бланки контрольных листов и карандаши все еще изготовляли с резинками на конце.

Но он понимал, что бесполезно ломать голову и пытаться сразу восстановить каждое из тысяч мелких событии за последние трое суток — это было все равно, что искать иголку в стоге сена. Полет проходил по строгому четкому графику. Он неустанно тренировался перед полетом, пока не почувствовал себя так же уверенно, как опытный боксер перед выходом на ринг. И все же это был его космический дебют.

Выполняя напряженную программу полета, проводя научные эксперименты, докладывая строго по графику на наземные станции, разбросанные по всему земному шару, упиваясь красотой неба и огромного мира внизу, он, разумеется, вполне мог что-нибудь упустить. Правда, он верил в себя. Но прошлые ошибки и многолетний опыт научили его никогда не зазнаваться.

Надо все вспомнить. Но — не спеша! Любая поспешная попытка обнаружить ошибку, если такая действительно совершена, только собьет с правильного пути. Нужно успокоиться, расслабиться, освободиться от напряжения, навалившегося на него и мешавшего сосредоточиться. Только полная объективность! Отделаться от леденящего сознания неизбежной близости рокового конца. Отдохнуть. Хоть на несколько минут выбросить из головы этот проклятый вопрос. Пусть ненадолго, но поставить себя мысленно вне событий, а затем неторопливо вернуться к реальности, полностью владея всеми своими мыслями и чувствами.

Он закрыл глаза, забыв, что летит над огромным миром. Его тело слегка покачивалось над креслом. Он был зажат между герметичными переборками, гудящей аппаратурой, пультом управления. Но в этом ограниченном пространстве ничто не мешало ему свободно плавать в невесомости.

Он отдался на волю мыслей, медленно, неторопливо скользивших от одного воспоминания к другому, извлекавших из памяти самое дорогое…

Он жил в Хантингтоне, на северном берегу Лонг-Айленда, и добираться оттуда до аэродрома Рузвельт-Филд на попутных лучше всего было ранним утром. Тридцать километров — немалый конец, если идти пешком, и он усвоил, что выходить надо пораньше. Когда солнце еще только поднимается над горизонтом, дороги почти пустынны. Бензин в те дни был нормированный, легковые машины на дорогах попадались редко, зато грузовиков было полно. Ранним утром шоферы охотно брали улыбающегося подростка, который останавливал машины поднятым кверху большим пальцем — жестом, освященным десятилетиями. Тотчас раздавалось громкое шипенье воздушных тормозов, весело визжала резина, и машина замедляла ход. Он радостно бежал вдоль обочины и прыгал в кабину огромного тягача с широкими потертыми кожаными сиденьями.

Он обычно рассказывал водителю, что едет на аэродром Рузвельт-Филд под Минеолой. Он говорил, что, если ему повезет, его даже могут взять полетать. Водить громадные тягачи — работа для настоящих мужчин, но шоферы всегда слушали его с интересом, и время в поездке бежало незаметно. Он вылезал из кабины, громко кричал «спасибо!» и бежал к аэродрому.

Когда Дику Пруэтту исполнилось четырнадцать, один знакомый летчик впервые взял его полетать. Самолет был старенький, перкалевая обшивка выгорела и покрылась желтыми пятнами, а из двигателя на землю капало масло. Во время полета воняло бензином, и весь самолет ходуном ходил. Но пилот не обращал на это никакого внимания, а Пруэтт был в диком восторге от этой дребезжащей, страдающей одышкой машины.

Он часто приезжал на Рузвельт-Филд просто поглазеть на самолеты. Вдалеке, с аэродрома Митчел-Филд, взмывали в небо истребители и бомбардировщики. Иногда он выходил на дорогу, пролегавшую у самого конца взлетной полосы Митчел-Филд, и с трепетом следил за тем, как истребитель вспарывал воздух в нескольких метрах над его головой и, убирая шасси, словно птица с подбитыми лапами, взмывал в небеса.

Но на Рузвельт-Филде он мог подходить к самолетам поближе. Он смотрел, как пилоты кричат механикам «контакт!», как вдруг начинают вращаться деревянные пропеллеры и захлебываются кашлем моторы. Он любил стоять позади самолетов, когда летчики давали газ на месте, проверяя мотор. Вздымая пыль, хлестала назад воздушная струя, воняло маслом и бензином. Трава прижималась к земле, точно уши испуганной собаки; лицо обдавал сильный горячий ветер.

Не раз ходил он к дальнему концу одной облюбованной им взлетной полосы. Там сбоку был маркер. Иногда он осторожно клал руку на этот сигнальный знак и осторожно гладил по его поверхности. И тогда он представлял себе: вот серебряный моноплан бежит по траве все быстрее и быстрее, набирает скорость, подпрыгивает, пока хвост не оторвется от земли, и, наконец, взлетает. Разинув рот, он слушал ветеранов, которые вспоминали великое мгновение, когда Линдберг открыл дроссель на своем «Райяне» и отправился в сказочный полет к славе.

«С этой самой взлетной полосы, с этого самого места!» — думал Дик, вспыхивая от восторга, — ведь он сейчас находился на том самом месте, где проходил Линдберг.

Но сам он больше не летал. Его друг с дребезжащим старым самолетом куда-то переехал, и Пруэтту остались только запахи, ревущие моторы да ветер, швыряющий пыль в лицо. Он просто стоял у ангаров и смотрел. Однажды какой-то летчик выкатывал из ангара блестящий новенький «Ласком». Ему требовалась помощь, а поблизости никого не было. Заметив Пруэтта, летчик подозвал его:

— Эй, мальчик! А ну-ка помоги! Живо!

Пруэтт рванулся к маленькому двухместному самолету с такой поспешностью, что даже споткнулся. Он обежал правое крыло и, схватившись за стойку, стал толкать. Красивая машина легко катилась по траве.

— Спасибо, — сказал летчик и пошел в диспетчерскую.

Когда он вернулся, Пруэтт стоял на ящике у носа машины и полировал его своим носовым платком. Он уже вытер стекло фонаря кабины и трудился над боковыми стеклами. Некоторое время летчик молча наблюдал.

— Хочешь прокатиться, сынок? — спросил он. Широкая улыбка Пруэтта сказала ему все. — Ладно, тогда залезай.

Мальчик глубоко вздохнул, чтобы впитать в себя запах «Ласкома». Это был новый самолет, чистенький и сверкающий. Два сиденья бок о бок, приборная доска поразили Пруэтта своим великолепием, и он очень осторожно погладил пальцами ручку управления, которая была у его кресла.