…Страшно было вот так броситься вниз головой в полную неизвестность, последовать тревожному и настойчивому зову, перечеркнув все устойчивое и понятное. Как ушла с работы, месяц гуляла по лесу, ползала по Интернету, смотрела — чем мир дышит, читала… я снова могла много читать, но старые книжки не пошли, а новые — такие, чтобы увлекли, не попались, и в начале сентября в моем кармане уже лежал загранпаспорт, билет с годовой открытой датой обратного вылета и виза в Индию. Попрощавшись со всей прошлой жизнью, я закрыла дверь своего дома, которая тут же затерялась в бесконечной веренице событий и явлений.

Уже 15 часов, как мы въехали в горное ущелье и тащимся по узкому серпантину, где едва разъезжаются автобус и джип. Левая сторона автобуса то и дело зависает над пропастью, камни вырываются из-под колес и стремительно уносятся в бездну, а если высунуться из окна и посмотреть вниз, возникает полная иллюзия, что колеса уже почти сорвались в пропасть и автобус вот-вот начнет падать. Индусы, сидящие рядом, не обращают на это никакого внимания. Что это — твердый характер или безразличие к жизни? Я слышала, что случаи срывов автобусов в пропасть не так уж и редки в Индии, и то и дело возникает легкий испуг, всплеск адреналина и мысль, что Я не могу умереть вот так — некрасиво, невнушительно, из-за оплошности какого-то там водителя.

Тридцатичасовое заключение в автобусе измотало меня вконец. Тело болит от усталости и долгого вынужденного сидения, и мне уже нет никакого дела до гор за окном. Неужели это Гималаи? Невысокие, серые, с редкой растительностью, абсолютно неприветливые и очень похожие друг на друга. К таинственному слову «Гималаи» эти горы имеют отношения не больше, чем огрызок к яблоку, и все-таки это были именно они — правда, лишь предгорья, бесконечными километрами дорог наматывающиеся на колеса нашего автобуса. Внизу по большим камням течет неширокая река цвета бетона, изредка выглядывает солнце, и все мысли — только о том, когда же кончится эта монотонная тряска.

Шумная компания иностранцев, веселившаяся всю ночь, теперь тоже выглядит блекло, — все устали от суток дороги и лениво обмениваются впечатлениями, планами, информацией о ценах и отелях, не отдавая себе отчета в том, что идут уже по второму, а то и по третьему кругу. Разговор живет своей жизнью и не хочет прекращаться, принося уже не впечатления, а лишь утомление и скуку. …Не хочу ни слушать такие разговоры, ни участвовать в них. Приятно чувствовать себя подвешенной в пространстве и времени, не связанной ни с кем никакими планами.

Деревни, люди, бесконечная череда домиков вдоль дороги, они живут здесь… рождаются, живут, рожают и умирают — прямо здесь… непостижимо… маленькой я гуляла темными вечерами осенью или зимой, смотрела на светящиеся окна домов, заглядывала: фигурки людей… говорят, едят, ходят, жестикулируют, …они там живут… Почему-то каждый раз становилось ужасно неуютно, словно смещалось обычное восприятие, я переставала быть собой и становилась вон тем человеком, вон тем… точнее я становилась чем-то «между» нами — зависала посередине, и это вселяло ужас — ужас потери индивидуальности, себя. Неужели они там живут… неужели может быть какая-то жизнь помимо меня, там где меня нет и не будет? В этом что-то перекликалось со страхом смерти из раннего детства: лежа в кровати я плакала, представляя, что когда умру, жизнь будет продолжаться, но уже не для меня, меня уже не будет НИКОГДА… Я так и не смогла смириться с этим «никогда», — с этим невозможно смириться, это можно замазать, выбросить, заставить себя перестать об этом думать, и кто знает — что еще я забываю, намеренно предавая забвению целые куски своей жизни…

Мимо проносятся люди и их дома — картонные игрушечные домики «Анти-Барби», вывернутые наизнанку. Вся их жизнь — на ладони, прямо перед тобой. Моются, едят, учатся, стирают, ругаются, плачут, смеются, и все это видно из окна автобуса — гигантский спектакль длиной в две тысячи километров, в котором меня нет и никогда не будет.

Скоро опять вечер… Это хоть когда-нибудь закончится? Автобус в очередной раз останавливается, и в проходе вырисовывается человек, издающий звуки, похожие не то на молебен, не то на агитацию. Перерыв на ланч? Пятнадцать минут твердой почвы под ногами. Я уже привыкла к тому, что при каждой остановке автобуса в салон заскакивают несколько человек и довольно бесцеремонно пихают прямо в лицо всякую съедобную дребедень, которой они торгуют, так что на этого персонажа я даже и не взглянула. Человек оказался настойчив, и в конце концов я обращаю внимание на то, что в руках он держит табличку. Присматриваюсь и читаю на ней свою фамилию, — вот это да! — звуки, принятые мной за брызги местного колорита, оказались его попыткой озвучить написанное. Широко улыбаясь, говорит что-то… ага, его зовут Рам. Ну хорошо, Рам так Рам. Впервые с момента прибытия на эту землю улыбка индуса кажется мне уместной. Прощай, чертова колымага!!!.. Так и ходить можно разучиться… Ну надо же! — старая «Волга»…. Нет, только похожа, но все равно смешно. Всего лишь третий день в Индии, а такое впечатление, что прошло дней десять — чуть ли не каждый шаг и каждый поворот головы вызывает «Ну надо же!», «Не может этого быть!», «Вот это да!». На краю света неожиданно вынырнуть из хаоса восточного колорита и оказаться в разбитой советской колымаге! В машине шипит что-то, отдаленно напоминающее музыку, водитель радостно подпевает и даже пританцовывает на месте, — мы едем, прощай пыльный автобус!

Вскоре по обеим сторонам дороги стали появляться мрачные каменные сараи.

— Это уже город?

— Да, мэм, — улавливаю нотки подобострастия в его интонации.

— «Мэм»? А, ну да…

Напоминаю себе, что теперь я превратилась в «мэм», как и любая белая женщина в Индии. В этом слове «мэм» официально принятая форма вежливости так тесно граничит с покорностью раба, что невольно вызывает к жизни самые сокровенные инстинкты повелевания. В чопорной Европе, а уж тем более в домостроевской России, такого не испытаешь. Впоследствии я не раз видела, как глаза сереньких, невзрачных европеек зажигались глубоким темным светом от этих маленьких, но созвучных стремлению к власти знаков раболепия.

— Это уже город??!

— Да, мэм!

— Где же я буду жить? — становится неуютно при мысли, что меня запихнут в какое-нибудь ужасное место.

— Мы приедем к большому озеру, мэм, и на нем лодки — большие дома-лодки.

Он разговаривает на примитивном английском, или у него такая примитивная речь? Все время возникает мысль — неужели он такой тупой? Или он меня считает тупой?

— Это озеро называется Дал Лэйк, — ну точно, говорит со мной, как с двухлетним ребенком.

Окраина!.. Впрочем, в Индии окраины зачастую не так уж и отличаются от центра города, особенно если этот город невелик. Шри Нагар — столица штата Джамму и Кашмир, но мне посчастливилось убедиться в том, что грязь и нищета здесь везде одинаковы — что в центре, что на периферии.

Разбитые вдрызг дороги, полуразрушенные и почерневшие от сырости дома, бесчисленные помойки… наверное, именно так я могла бы представить себе обычный город после атомного взрыва. Никак не могу привыкнуть к тому, что здесь везде грязно, и даже природа кажется пыльной и унылой… Пятнадцать минут смутного беспокойства и приступов тревожности, и мы наконец подъезжаем к большому озеру — широкому живописному пятну меж лачуг и парков, вносящему покой и прохладу в напряженную атмосферу уличной суеты, нашпигованную фигурами воинственных автоматчиков.

— Венеция Кашмира! — Рам довольно разулыбался и засверкал глазами, показывая на озеро, пытаясь вызвать у меня всплеск эмоций и признание красоты «его» места.

Разглядываю наконец это существо — невысокий, даже маленький, и совершенно непонятно сколько ему лет. Одет не бедно по местным меркам, но крайне небрежно, как и подавляющее большинство индусов. Морщин нет, кожа гладкая и упругая, как у совсем юного мальчика, но взгляд при этом совсем не юношеский. В его поведении есть задор, а в глазах что-то такое, что вот-вот прорвется во мне грустью, но я слишком устала для этого и занялась обзором окрестностей.