– Конажич… – прошептал кто-то в толпе.

И тут же по двору разнеслось:

– Конажич! Конажич с нами!

– Я не… – начал было оправдываться Платон, но остановился.

На его плечо легла тяжёлая рука. Он оглянулся и увидел улыбающегося Фрола.

– Не ломай народу праздник, – негромко прогудел тот.

Платон пожал плечами.

– Если бы не ты, мы бы не сдюжили. Уж больно колдун силён был. Сейчас-то люди видят, что за ним чернобог стоял. Вот и ликуют.

А вокруг и правда поднимался шум. Кто-то братался с недавними защитниками, которые, освободившись от влияния чёрного колдуна, а может, и самого тёмного бога, оказались соседями, друзьями, а то и братьями освободителей. Кто-то достал нехитрые музыкальные инструменты, ложки, костяной рожок, ещё что-то, неизвестное Платону, и плясал там, где только что звенел мечами.

К нему то и дело подходили, пожимали руку, хлопали по плечу, что-то говорили.

– Коназ-то наш, Ратибор, сейчас хворый. Ранили его сильно, думали совсем убили, оттого и осмелел так колдун. Ведьма сказывала, ещё три дни отцу нашему у неё лежать. Ты уж не обижай воев, молодой человек, побудь для них в это время конажичем. А я, чем смогу, помогу.

– Ну что скривился? – из-за плеча незаметно высунулась Подана и хитро глянула Платону в глаза.

Он посмотрел в ответ и невольно улыбнулся.

– Негоже хорому без хозяина, – бубнил между тем Фрол. – Пока старый вернётся, побудешь заместо.

– Да и я, старая, может, подскажу чего умного, – подлила масла в огонь Подана.

Платон давно понял, что от роли княжеского сынка ему не отвертеться, только совершенно не представлял, что придётся делать. Золотая молодёжь такого уровня у него прочно ассоциировалась с катанием на скорости по дорогам общего пользования, наркотиками и безудержным сексом со всеми встречными девушками. Понятно, что подобное поведение для себя Смирнов считал неприемлемым.

– Что делать-то надо? – обречённо спросил он у Поданы.

Лезть с этим вопросом к Фролу казалось неуместным. Платон думал, что старый воин тут же поднимет молодого человека на смех, мол, как же ты до таких лет дожил и самого простого не знаешь.

– Прежде всего, поздравь их с победой, – прогудел воин.

Платон задумался. В голову приходил почему-то тот период, когда отчим готовил отдельное диверсионное подразделение. Поэтому он вышел на середину двора и, подражая Аввакуму Добреву, крикнул:

– Банда, строиться!!!

Двор затих. Люди удивлённо смотрели на молодого человека, не делая даже попытки изобразить хоть какое-то подобие строя. Платон укоризненно посмотрел, стараясь охватить взглядом всех сразу. Может, надо как-то по-другому?

– В одну шеренгу становись!

На этот раз команда вызвала движение. К Платону подходили сначала ветераны, строясь в линию перед ним, затем к опытным бойцам примкнули молодые. Через пару минут во дворе, вокруг Смирнова, стоял достаточно правильный полукруг воинов. Мнимый конажич решил не искушать судьбу и остановиться на этом подобии строя.

Он смотрел на сотни вопросительно смотрящих на него глаз и думал, что же им такое сказать. У Добрева как-то сами собой всегда находились подходящие моменту слова. Но Платон же не имел многолетнего опыта командования. Да и выглядел он, честно говоря, не очень внушающе. Худой как рыбий скелет, молодой, моложе двух третей стоящих перед ним. Единственное, что могло впечатлить бойцов, это Киркелин. Но им размахивать сейчас точно не стоило. И Платон решил не пытаться показать что-то особенное.

– Мы победили, – громко, не торжественно сказал он. – Освободили хором и всех людей, что находятся под его защитой.

По строю прошёл невнятный гул и молодой человек немного напрягся. Приняли? Нет? И он решил продолжить.

– Не знаю я, что сказать, – признался Платон. – Я не коназ, речи говорить не умею. Спасибо вам, воины. И от меня, и от всех, кто живёт здесь, на этой земле. Это не я побил колдуна, это мы. И вместе мы – та сила, победить которую невозможно.

– Ура!!! – раздался одинокий крик из строя и его тут же подхватила сотня глоток. – УРА!!!

– Беляна! – строго сказал коназ Владигор, но тут же сорвался на ласковый и просящий взгляд.

Не мог он строжиться с единственной дочерью, более того, единственным после смерти жены родным человеком.

– Беляночка, – уже ласково повторил он. – А ежели случится что с тобой?

– Да что там может случиться, папа? Это же не приграничье. Калач – город. И лес вокруг него хоженый-исхоженный.

– Ой, боюсь я, дочь. Карагоз-то пропал. Так ведь и не сыскали. А что, ежели он здесь объявится?

– Да ну! – отмахнулась Мирослава. – Здесь, папа, город. Сам же дозоры каждое утро рассылаешь. Нешто они кого татного пропустят? Да и не далеко я.

– Беляна. Я не хочу. Чтобы ты ходила одна, – голос коназа приобрёл строгость.

– Папа, – дочь не отставала от отца в твёрдости тона. – Я пойду. Когда мы с Ваном в лесу занимались, я снова жить начала. А ты сейчас хочешь меня в четырёх стенах закрыть. Чтобы я тут от тоски умерла?

– Не говори так, доченька!

– А ты не запрещай.

Девушка твёрдым шагом пошла к воротам, приоткрыла калитку и шмыгнула на улицу. Владигор обернулся и махнул рукой. Через минуту к нему подошёл старый боевой друг.

– Пару я за ней присматривать отрядил, не беспокойся, – доверительно сказал Бравлин.

Коназ кивнул и ласково посмотрел на товарища.

– Ну что ты меня как девицу красную разглядываешь? Дел других нет?

Коназ поморщился. Дел за время отсутствия накопилось порядочно.

Беляна слышала этот разговор, стоя за забором, благо, отцы-командиры не стесняли себя тихой речью. Она так же удовлетворённо кивнула и двинулась в сторону соснового бора.

Лес этот, светлый и весёлый, был известен всем калачанам с детства. С младых ногтей в нём искали грибы и ягоды, собирали дрова. Когда девушки подрастали, то ходили в бор просто побродить, поразмышлять, придумать, «как бы сделать так, чтобы он сделал так…»

Мальчишки излазали весь сосняк на животах, играя в пластунов и лазутчиков, расстреляли каждое дерево из самодельных луков. Серьёзная живность давно сбежала от вечного детского шума и гама за неширокую реку с ничего не говорящим названием «Донец». Туда, в заречье, ходили уже взрослые мужи. На охоту, или как выражались калачане, «на промысел». По грибы. Здесь, у города, им не удавалось вырасти до сколь-нибудь заметного размера – всё обрывала вездесущая детвора. А за Донцом и малины по лету всегда было украсно, и боровиков белым-бело.

Конежна лёгкой походкой вошла в лес по натоптанной тропе, радостно глядя по сторонам и слушая щебетанье местных птах. На лицо то и дело падали косые лучи утреннего солнца, под ногами с треском ломались тонкие сосновые веточки. Между толстыми, далеко отстоящими друг от друга, стволами то и дело стелилась ковром по хвое земляника. Иногда встречались доверчиво обнимающие сосны кусты малины, правда, почти всегда без единой ягодки – всё до белых комочков обрывала детвора.

Наконец между стволами заблестела гладь реки. Там, под невысоким, в её рост, обрывом, Беляна давно уже присмотрела удобный для занятий заливной лужок. Сейчас трава, на летнем-то солнышке, вымахала даже выше колена. Скоро, значит, местные мужики придут косить. Ну а пока никого нет, самое лучшее местечко, чтобы попрыгать в своё удовольствие, побить по гнилушкам, в изобилии разбросанным на берегу, а то и свернуть быстренько чучело-макивару и отработать хитрые броски, которым научил её Ван.

Беляна прекрасно понимала, что без учителя не сможет узнать ничего нового, только отработать до автоматизма то, что уже выучила. Но дело было не только в этом. На тренировке она чувствовала себя не слабой и беззащитной девочкой, а почти воином. И пусть до настоящих ратников ещё было как до Тобола, ощущение собственной силы и умения возвращало коняжну к жизни.

Девушка легко спрыгнула с обрыва в мягкую траву, присев так, что почти скрылась в зелени, сделала несколько шагов вприпрыжку, и с размаху подбросила сумку со сменной одеждой. Настроение от прогулки по светлому бору поднялось, на душе стало легко.