Когда до схваток остался один день, учитель вдруг запретил своему ученику прикасаться к мечу.

– Дай рукам отдохнуть, – коротко приказал он.

Руки и вправду гудели. Платон расхаживал по двору, пытаясь одновременно думать о разных вещах.

– Молчан, а нам разве не надо регистрироваться у судей, или ещё где? – вдруг спросил он.

– Тебе ничего не надо. Тебя коназ призвал. Да и я имя твоё вписал уже давно. Отдыхай до завтра.

Но отдыхать не получалось.

– Как ты думаешь, я справлюсь? – задал Платон следующий мучавший его вопрос.

– Всё в твоих руках, – неопределённо ответил учитель. – Если будешь в себя верить, так и супротивников всех положишь.

К тому времени правила были известны. Платон уже знал, что бой продолжается до тех пор, пока один из поединщиков либо запросит пощады, либо не сможет продолжать схватку. Добиться этого можно было многими способами. Выбить оружие, уронить и приставить меч, ранить. На случай ранения, как сказал Молчан, на ристалище полагались Родовы волхвы. Как объяснила Подана, хороший волхв, служащий Роду, мог излечить почти всё, кроме смерти. Конечно, на это уходило время, но несчастные случаи с летальным исходом были очень редки.

И всё равно, Платон волновался. За последние дни он узнал, что Пётр получил своё прозвище за то, что, спрятавшись за щитом, как за створкой, лупил палицей с огромной силой. Собственно, за это его Петром и нарекли.

Братья Родины тоже были известными воинами, за ними тянулся длинный шлейф побед как на потешных ристалищах, так и в смертных боях. Третьяк, кстати, на подобные поединки выходил неодоспешенным, а иногда и вообще по пояс голым, чем снискал славу среди женского населения многих городов.

– Меч у него короткий, латинский, – объяснил Молчан всего два дня назад. – И удар быстрый. Да и сам вёрткий, куда там зайцу. Такому доспех только помеха. Его к себе тебе подпускать не след.

Но самым опасным противником полагали всё-таки Игната Феоктистова. Никто не видел его ни в одном сражении, даже в лицо парень был никому не известен. Поэтому, что ждать от него, было не ясно.

– А я смогу? – снова спросил Платон.

– Что? – не понял Молчан.

– Ну, поверить в себя. Вот ты, например, в меня веришь?

– Верю, – повысив голос ответил учитель и лицо его приняло твёрдое выражение. – И ты обязан. Иначе лучше и не суйся. В миг сомнут.

К молодым людям подошла Подана. Женщина почти неподвижно сидела рядом и про неё как-то забыли.

– Держи, – она протянула Платону большой, с половину кулака, жёлудь на аккуратной кожаной ленточке.

Платон взял подарок и теперь вертел перед собой, пытаясь понять его предназначение.

– На шею повесь, – как маленькому пояснила женщина.

Когда жёлудь свесился между заметно выросших за это время грудных плит молодого человека, продолжила.

– Теперь с тобой сама Макошь будет. Её сила тебе и скорости придаст, и внимания.

Молчан смотрел, открыв рот. Платон перевёл взгляд с женщины на товарища, затем поднял на ладони жёлудь и внимательно его оглядел.

– А меня волхвы за это не выкинут? – осторожно спросил он.

– Нет, обереги можно, – уверенно ответил Молчан. – Колдовство нельзя.

И, глянув на недоуменную физиономию друга и ученика, пихнул его локтем в бок.

– Поблагодари, дурень. Это ж какое подспорье тебе дадено!

К чести Платона сказать, от тычка в бок он закрылся инстинктивно, так что удар не прошёл. Причём, разумом он даже не сразу заметил, что друг его ударил. Молодой человек уже другими глазами посмотрел на жёлудь. Видать, и правда, в этом простом подарке что-то было. Только откуда у Поданы такое? Хотя, кто знает, чем она эти месяцы занималась.

Он бережно погладил оберег, спрятал его под рубашку и поклонился Подане. К слову, кланяться вошло в привычку ещё полгода назад. В городе все, кто были хоть как-то, хотя бы шапочно знакомы, кланялись друг другу при встрече, при благодарности, да и вообще, как казалось пришельцу из двадцатого века, по любому поводу. Как в Японии. Сначала было дико, но приходилось повторять, чтобы не прозвали невежей и не прекратили общение. А потом как-то втянулся, и, приходя к тому же горшене, заказать посуду, или столяру за мебелью, наклонял голову уже автоматически.

Платон обратил внимание, что руки перестали гудеть, осталось лишь едва заметная, и даже какая-то приятная боль при движении. Голова тоже была светлой. Неужели действует, подумал он.

Всё выглядело совсем не так, как представлял Платон. Ему почему-то виделись ряды зрителей на уходящих вверх трибунах, длинная, утоптанная тысячами копыт, дорожка, вдоль которой установлен металлический барьер. И, конечно же, упакованные в консервы лат рыцари, несущиеся навстречу друг другу с пиками наперевес.

И ведь прекрасно знал, как оно выглядит, то ристалище. Бывал там неоднократно. Своими глазами рассматривал «Круг», как называли выложенную дубовыми чурбачками площадку. Даже однажды присутствовал на божьем суде, что проходил между двумя горожанами.

Вообще-то идея таких судов была для Платона дикой. Но, вспомнив о вековой традиции дуэлей, он успокоился. Только кивать знакомым старался отчётливее, да лучше за языком следил. Ведь те двое бились на мечах всего лишь за оскорбление, а кончилось всё смертью одного из поединщиков.

Так что, как бы ни запрещали правила, смерть витала над ристалищем очень ощутимо. Смирнов погладил жёлудь, что, не снимая, носил под рубахой. Надо же, подумал он в который раз, вроде ничего особенного, а вот так тронешь, и уверенности придаёт.

– Особенность твоего меча в чём? – спрашивал тем временем Молчан.

Платон вынырнул из размышлений и секунду смотрел на друга, вспоминая его вопрос.

– Ну, он с врагами бьётся, – неуверенно ответил.

– С врагами бьёшься ты, а Киркелин тебе помогает. Но не здесь. Не забывай, тут врагов нет, одни соперники. Так что думай.

Сразу ничего не приходило в голову. Прошла почти минута, прежде, чем Смирнов сообразил.

– Он острый! И не тупится.

– Верно. Сколько раз ты мой меч мало, что пополам не перерубал, а твоему всё ни по чём. А значит?

На этот раз Платон знал ответ.

– Можно не бояться лупить по чужому оружию.

– Верно. Если ты меч противника сломаешь, ему и драться будет нечем, так что, считай, победил.

– Да ещё жёлудь, – почти про себя добавил Смирнов.

Молчан кивнул, соглашаясь.

С этими словами они спустились с пологого холма, и Платон снова увидел знакомое место поединка. Теперь здесь было шумно, туда-сюда с деловым видом ходили люди. Над ними в три ряда возвышались двенадцать разноцветных шатров, каждый своей формы. Ещё один, огромный, как шапито, стоял в стороне, метров за двести от основной суеты.

– Это что? Цирк приехал? Или ярмарка? – непонимающе спросил Платон.

Молчан даже усмехнулся от такого вопроса.

– Поединщики съехались. – солидным тоном ответил он.

И тут же по-мальчишески указал пальцем на ближайший, полосатый красно-жёлтый.

– А это Петра Створника. Его жупел.

Платон вполуха слушал перечисление владельцев палаток. Молчан знал не многих, поэтому закончил быстро.

– А наш где?

– А ты его купил? – с ехидной усмешкой переспросил друг.

– Так что ж ты не сказал!? – взвился Платон.

– Остынь. Это же всё люди пришлые. Где им ещё остановиться? А у тебя, чай, в Калаче добрый дом с прислугой. Зачем тебе шатёр?

В общем, друг был, конечно, прав, но Платону всё равно было немного обидно. Вот выйдет он на ристалище, и будут соседи переговариваться, мол, где его шатёр? Как это нет? Бомж что ли?

А ночью, когда весь дом уже затих, а сам Смирнов давно лежал под тёплой периной и, закрыв глаза, вспоминал рассказы Молчана о противниках, случилось совершенно небывалое. Тихонько, без скрипа, приоткрылась дверь в горницу, на секунду впустив серый полумрак освещённого луной коридора. В этой неяркой мгле внутрь мелькнула неслышная тень. Тут же со стороны входа что-то тихо зашелестело.