– Так это что? – не понял Смирнов. – Он не настоящий был?

– Ты в себя поверил после того, как тебе жёлудь на шею повесили?

– Конечно!

– Вот это и надобно. Для того и делали.

– Так это не Макошь?

– Ты не понял, что ли? – включился из-за спины Молчан. – Ты поверил, что теперь можешь, потому и смог. Ты и сейчас знаешь, что можешь, раз раньше получалось. Тебе уже не нужен оберег.

Платон молча взял чашку и стал пить чай. Ему было немного обидно, что близкие люди его обманули. И вместе с тем радостно, что он сам, безо всяких оберегов, добился финала в таком важном для него деле. Смог. Он, а не жёлудь. От этой мысли губы его растягивались в улыбке. Но потом он вспомнил, что противостоит сегодня не абы-кто, а сам Пётр Створник, и становилось немного боязно.

Титановый щит, это вам не обвязанная травой деревяшка. А уж с какой силой и скоростью махал он своей палицей…

Может, панцирь надеть, подумал Платон по дороге на ристалище. Нет, только хуже будет. Если что, не смогу даже увернуться. Тут только скорость помочь сможет.

На площадку он вышел первым. Вынул меч из ножен и опустил кончик на дубовый шестигранник. Ноги тряслись, в руках силы не было.

Раздвигая толпу, как ледокол, напротив него вышел Пётр Створник. Как всегда, в облегающей широченные плечи кольчуге, на левой руке щит, размером с Платона, в правой матово поблёскивающая палица. Он встал почти на середине площадки, и вдруг поставил перед собой щит, снял металлический, Смирнов подозревал, что тоже титановый, шлем. Потом, наклонившись, аккуратно положил у ног палицу. Переступил через неё, сделав ещё шаг в сторону противника, с кряхтением сел по-японски на колени и склонил голову.

Над ристалищем стояла оглушительная тишина. Платон слышал даже свой учащённый пульс. Несколько секунд никто не двигался, затем внезапно, как пушечный выстрел, раздался гром аплодисментов. Толпа будто взорвалась. К нему подбегали, что-то кричали, хлопали по плечам и жали руки, а он молча смотрел на своего несостоявшегося противника. Внезапно Пётр поднял голову и с улыбкой подмигнул.

Платон подошёл, протянул руку. Створник с удовольствием её пожал.

– Но почему?

– Нешто не понял? – прогудел тот. – Ты мне в ночь жизнь спас. Должок на мне. Да и не хочу я девицу без суженого оставлять, доброго воя без жены.

Пётр не спеша собрал оружие, и, держа шлем за шнурок, как ведро, пошёл в сторону своего шатра.

Платон долго стоял, раздумывая над поступком чужого в общем-то ему человека. По всему выходило, что настоящий витязь, это не только тот, кто всегда побеждает, а ещё и тот, кто ради справедливости, ради победы добра, может отказаться от своего триумфа.

А ещё он думал о том, какой всё-таки характер у этого настоящего богатыря. И хорошо бы самому стать таким.

– Платоша, милый, тебе к батюшке идти.

Перед ним, утирая слёзы и улыбаясь, стояла любимая.

– А? – оторвался от мыслей Смирнов.

Он оглядел невесту. Беляна оделась по-праздничному, на руки нацепила браслеты, или как их здесь называли, наручи. В ушах болтались замысловато свитые золотые серёжки, волосы были забраны в красивую причёску, открывающую уши.

– Сейчас иду. Какая ты красивая сегодня.

– Неужто только сегодня? – хитро улыбаясь, спросила девушка.

– Нет, не только. Ты…

– А как?

Ну вот, началось, радостно подумал Платон. Добро пожаловать в семейную жизнь.

Беляна, к счастью, отвлеклась от своих заигрываний. Она осмотрела молодого человека и безоговорочно приказала:

– Иди хоть сверху что приличное вздень. К коназу идёшь, не на базар.

– Да, сейчас, – наконец-то двинулся в сторону шатра Платон.

– Не мешкай. Мы тебя наверху ждём.

Она махнула рукой в сторону. Платон посмотрел в указанном направлении и увидел Владигора. Коназ стоял на отдельной площадке и смотрел прямо на него. В усах правителя пряталась довольная улыбка.

Платон осторожно достал из мешка трофейный панцирь. К коназу следует идти при полном параде. Он осмотрел доспех. Немного потускнел, но это не проблема. Чуть протереть тем же мешком, и всё нормально. Чёрный с красным клювом грифон заиграл на блестящем фоне. Может, зря я не доставал такую красоту, подумал Смирнов. Хотя, тот же Ришан с меня живого бы не слез, выпросил.

Он впервые надел панцирь, подтянул в размер кожаные ремешки на боках. Потом зачем-то погладил себя по груди и животу и снова улыбнулся. Беляне понравится.

Коназ с дочерью стояли опрично, на деревянной трибуне, специально сколоченной к празднику. Платон важно вышагивал, стараясь, чтобы висящий на боку меч не слишком громко шлёпал его по бёдрам. На душе было празднично. Сейчас сам коназ Владигор при всём народе передаст ему руку своей дочери.

Но чем ближе подходил он к трибуне, тем сильнее менялось лицо правителя. Сначала на нём было удивление, а теперь оно просто горело гневом. Глаза сузились, рука так крепко схватила за поручень, что того и гляди, сломает. Беляна тоже не выглядела очень довольной. Наоборот, она была чем-то испугана. И чем ближе подходил Платон, тем сильнее был этот испуг. Когда до коназа осталась одна ступенька, девушка вовсе закрыла глаза, лицо её побледнело, губы дрожали.

– Стой! – тихо, но грозно приказал Владигор. – Сам знаешь, на празднике я тебя убить не могу. Но если через час ты отсюда не уберёшься, клянусь всеми богами, я наплюю на вежество и лично оторву тебе голову. Пошёл вон!

Последние слова он почти прокричал.

Платон в недоумении перевёл взгляд на любимую. Та стояла ни жива, ни мертва.

– Беляна, что происходит? Хоть ты объясни.

– Уходи, – еле слышно ответила та. – Я не желаю тебя больше видеть. Исчезни из моей жизни!

На площади стояла гробовая тишина. Шаркая, как старый дед, Платон спустился с трибуны и, ничего не понимая, поплёлся в город. Люди перед ним отворачивались.

– Глаша, там чугунок, ну ты знаешь. Ты вот что, передай его Беляне. В смысле, Мирославе.

– Да что же ты, батюшка! Не уходи. Глядишь, опомнится коназ-то. Чай, не зверь.

– Нет, не уговаривай. И так времени не осталось. Всё. С чем пришёл, с тем и уйду.

– Я с тобой!

– Глаша, милая, а дом я на кого оставлю? Да и чугунок передать надо.

– Пусть идёт, младен. Я передам, – в дверях стояла Подана.

– А, делайте что хотите! Всё. Меня нет. Передайте Беляне…, впрочем, ничего не говорите. Ей, похоже, теперь от меня ничего не надо.

– И куда мы поедем?

По лицу Глаши было видно, что ей совершенно всё равно, и спросила она только для порядка.

– Куда глаза глядят. Меня в этом мире ничего больше не держит.

– Так знамо дело, куда. Это и я тебе скажу. Ты же, младен, в хором-то так и не заглянул. А зря. Тогда и сам бы знал, что дорога твоя теперь в Москву. Которая Казань. Ищи там жрицу Мары. Её так и звать – Мария. Ежели жива, вернёт тебя домой.

– Сюда?

– Зачем тебе сюда? Домой, в твой мир.

– А… ну да, ну да. Тогда, конечно, в Москву.

Владигор не находил себе места. Так его обмануть! Вот ведь жук! Втёрся в доверие. Дочке голову задурил. Думал, никто не знает про панцирь с грифоном. Эх, четверть часа ещё. Хотя… или он не правитель?

– Бравлин, зайди. Я же знаю, что ты за дверью слушаешь.

– Ну слушаю, – прогудел друг. – Чего звал?

– Бери два десятка. Езжай-ка к дому этого татя и…

– Ты с глузду двинулся? Сам же ему час дал. Что люди скажут?

– Да плевать. Упустим же. Потом опять лови его.

– А вот тут ты не беспокойся. Трое моих ребят уже в сёдлах. Только и ждут, когда этот гад из города уедет.

Дверь открылась, в горницу вошла бледная заплаканная Мирослава. Следом, опустив голову, шагал Молчан.

– Что же ты, Молчан? – укоризненно спросил Владигор. – Почти год он тебя за нос водил, а ты так и не понял.

– Не он это, – угрюмо ответил десятник.

– А кто? – коназ почти кричал. – Появился ниоткуда, да ещё и как раз, когда Карагоз пропал. Кто таков – никто не знает. Плетёт какую-то ерунду. Ты можешь поверить, что человек между мирами, как между горницами путешествует?