- Как же кончилось с англичанином?
- Отпустили меня, только и всего. Руку жали мне. Говорили разное, эдакое - дескать, мы пошутили, извините... Надо мне поспать, дружба, а то завтра у меня день трудный...
Укладываясь спать, он говорил:
- Чудак я был! Вдруг, бывало, охватит меня радость, так всё нутро, всё сердце и обольётся, - хоть пляши! И - плясал ведь; люди смеются, а я пляшу... Что ж? Детей - нет у меня, стыдиться некого...
- Это, дружба, душа играет, - задумчиво и тихо продолжал он. - Она капризная, вдруг привлечётся к самому, скажу, смешному да и держит тебя около него. Вот тоже - вроде куклы - девочка меня соблазнила; наткнулся я на девочку - в одной усадьбе барской, сидит ребёнок, годов девяти, над прудом, прутиком воду сечёт и слёзы точит, - вся мордочка у неё в слезах, как цветок в росе, и даже грудка слезами унизана. Конечно, я присел к ней: "Что ж это ты плачешь, день весёлый, а ты - плачешь?" Оказалась сердитая: "Уйди", - говорит! А я - упрямый. Разговорил её, она мне и сказывает: "Ты, говорит, к нам не ходи; у меня папаша - злой, мамаша - злая и брат - тоже злой!" Я - про себя смеюсь, а вид такой сделал, будто напугался и верю ей, и всё говорю - со страхом - ай-яй-яй! Тут она мордочкой ткнулась в плечо мне и - рыдать, даже дрожит вся. Оказалось - горе её не тяжело весом: уехали родители в гости за три версты всего, а её не взяли, наказали, - не то платье хотела надеть, капризила. Я, конечно, жалею, осуждаю родителей: "Ах, говорю, какой народ неаккуратный! Ай-яй-яй", - говорю. А она мне: "Возьми, говорит, меня, дедушка, с собой, не хочу я с ними жить". С собой взять? Чего проще? "Аида, пойдём!" Ну, и свёл её туда, где родители пировали, - у неё, там, Коля был, друг, жучок эдакий, кудрявый, - вот в чём тайность горя. Ну, конечно, смеялись все люди над ней, а она - краснее макова цветка. Отец её даже полтину серебра подарил мне. Ушёл я. И что ж ты думаешь, дружба? Привязалась душа к девочке, - неохота отойти от неё, от усадьбы этой. С неделю кружился, - хочется девочку ещё повидать, поговорить с ней, даже смешно. А - хочется! Её на море увезли, грудку лечить, а я болтаюсь, хожу, подобно собаке. Вот оно как бывает. Да. Душа - птица капризная, куда летит - неведомо...
Почти сквозь сон или как в бреду старик говорил с паузами, позёвывая, и вдруг снова оживился, точно спрыснутый холодным дождём:
- В прошлом годе, осенью, появилась ко мне барыня из города; она - так себе, суховатая, неказиста, а взглянул я в глаза ей - господи! Вот бы мне её, на одну бы только ночь, а после - ножами режьте, конями рвите, - ничего не боюсь! Какую хочешь смерть приму. И - говорю ей прямо: "Уйди, пожалуйста, а то я тебя обижу, уйди! Не могу я беседовать с тобой. Уходи!" Не знаю, поняла ли она али что, - ушла поспешно. Так я - сколько ночей не спал из-за неё, - мерещатся глаза эти, что хошь делай! А - старик ведь... Старец... да?.. Душа - закона не знает, годов не считает...
Он вытянулся на земле, двигая красными рубцами век, чмокая, потом сказал:
- Ну-ко, буду спать...
Закутал голову армяком и умолк.
Проснулся он на рассвете, взглянул в облачное небо и торопливо сбежал к ручью, там разделся донага, кряхтя, вымыл своё крепкое, коричневое тело с ног до головы и закричал мне:
- Эй, дружба, дай-кось мне рубаху и порты, там, в землянке лежат...
Одев длинную - до колен - белую рубаху и синие портки, он причесал деревянным гребнем мокрые волосы и, почти благообразный, отдалённо напоминая какую-то икону, сказал:
- Я всегда чисто моюсь перед тем, как народ принять.
За чаем он отказался выпить водки.
- Нельзя! И есть не буду, только чайку выпью. Надо, чтоб ничего в голову не бросалось, чтоб легко было. В этом деле большая лёгкость души нужна...
Народ начал приходить после полудня, но до этого времени старик вёл себя молчаливо и скучно. Его живые, весёлые глаза смотрели сосредоточенно, в движениях явилась степенность. Он часто поглядывал в небо, прислушивался к шороху лёгкого ветра, лицо его вытянулось, стало ещё более уродливо, и рот искривился почти болезненно.
- Идёт кто-то, - вдруг тихо сказал он.
Я ничего не слышал.
- Идут. Бабы. Ты, дружба, вот что: ты не говори ни с кем, не мешай, испугаешь! Ты где-нибудь в сторонке живи. Тихо.
Из кустов бесшумно вылезли две бабы; одна дородная, средних лет, с кроткими глазами лошади, другая молоденькая, с чахоточным, серым лицом, обе они испуганно уставились на меня, - я ушёл вверх по склону оврага и слышал слова старика:
- Ничего, он - не помеха нам. Он - блаженненький, ему всё равно, не вникает в дела наши...
Надломленным голосом, покашливая, присвистывая, торопливо и обиженно, заговорила молодая баба, подруга её негромко, густыми звуками вставляла в её речь краткие слова, а Савелий сочувственно, не своим голосом восклицал:
- Так-так-так! Ай-яй-яй? Экие, какие, а?
Баба тонко заплакала - тогда старик певуче протянул:
- Милая, ты - погоди, перестань, ты послушай...
Мне показалось, что голос его потерял сиповатость, звучит выше и чище, а мелодия слов странно напомнила незатейливую песенку щеглёнка. Я видел сквозь сетку ветвей, что он, наклоняясь к женщине, говорит ей прямо в лицо, а она, неудобно сидя рядом с ним, широко открыла глаза, прижав ладони ко груди своей. Подруга её, склонив голову набок, покачивала ею.
- Тебя обидели - бога обидели! - громко говорил старик, и бодрый, почти весёлый тон этих слов явно не ладил со смыслом их. - Бог-то - где? В душе твоей, за грудями твоими живёт свят дух господень, а они дураки, братья твои, его и задели дуростью своей. Их, дураков, пожалеть надо, плохо сделали. Ведь бога обидеть - это как малого ребёнка обидеть твоего бы...
И снова он певуче произнёс:
- Милая...
Я даже вздрогнул: никогда раньше не доводилось мне слышать и принять это хорошо знакомое, ничтожно маленькое слово насыщенным такой ликующей нежностью. Теперь старик говорил быстрым полушёпотом; положив руку на плечо женщины, он тихонько толкал плечо, и женщина покачивалась, точно задремав. А большая баба села на камни к ногам старика, аккуратно - веером разбросив вокруг себя подол синей юбки.
- Свинья, собака, лошадь - всякий скот разуму человека верит, а братья твои - люди, - помни! И скажи старшему, чтоб он в то воскресенье пришёл ко мне...