- Не придёт он, - сказала большая баба.
- Придёт! - уверенно воскликнул старик.
В овраг спускался ещё кто-то, - катились комья земли, шуршали ветви кустов.
- Придёт, - повторил Савелий. - Теперь - идите с богом. Всё наладится.
Чахоточная баба встала и молча, в пояс, поклонилась старику, он подставил ладонь свою под лоб ей, приподнял её голову и сказал:
- Помни: бога носишь в душе!
Она снова поклонилась, подавая ему маленький узелок.
- Спаси тебя Христос...
- Спасибо, дружба!.. Иди себе...
И перекрестил её.
Из кустов вышел широкоплечий мужик, чернобородый, в новой, розовой, ещё не стиранной рубахе, - она топорщилась на нём угловатыми складками, вылезая из-за пояса. Был он без шапки, всклокоченная копна полуседых волос торчала во все стороны буйными вихрами, из-под нахмуренных бровей угрюмо смотрели маленькие медвежьи глаза.
Уступив дорогу бабам, он поглядел вслед им, гулко кашлянул и почесал грудь.
- Здорово, Олёша, - сказал старик, усмехаясь. - Что?
- Пришёл вот, - глухо ответил Олёша. - Посидеть с тобой охота.
- Ну, посидим, давай!
Посидели с минуту молча, серьёзно оглядывая друг друга, потом заговорили одновременно:
- Работаешь?
- Тоска, отец...
- Большой ты мужик, Олёша!
- Кабы мне твою доброту...
- Великой силы мужик!
- На кой она мне, сила? Мне бы вот душу твою...
- Вот - погорел ты; другой бы осёл, затосковал...
- А - я?
- А ты - нет! У тебя опять хозяйство играет...
- Сердце у меня злое, - сказал мужик шумно и обложил сердце своё матерными словами, а старик спокойно, уверенно говорил:
- Сердце у тебя обыкновенное, человечье, тревожное сердце, - тревоги оно не любит, покою просит...
- Верно, отец...
Так они говорили с полчаса - мужик рассказывал о человеке злом, буйном, которому тяжело жить от множества неудач, а Савелий говорил о каком-то другом, крепком человеке, упрямом в труде, - о человеке, у которого ничего не ускользнёт, не отвертится от рук, а душа у него хорошая.
Усмехаясь во всю рожу, мужик сказал:
- Помирился я с Петром...
- Слышал.
- Помирился. Выпили. Я ему говорю: "Ты что же, дьявол?" - "А - ты?"говорит. Да. Хорош он мужик, мать...
- Вы оба - одного бога дети...
- Хороший. Умён, главное! Отец, - жениться, что ли, мне?
- А - как же? На ней и женись...
- На Анфисе?
- На ней. Хозяйка! А - красота какая, сила? Вдова, жила со старым, натерпелась, - тебе с ней хорошо будет, верь...
- Женюсь, в самом деле...
- Только и всего...
Потом мужик рассказывал что-то малопонятное о собаке, о том, как выпустили из бочки квас, - рассказывал и хохотал, точно леший. Его угрюмое, разбойничье лицо совершенно преобразилось в глуповато-добродушную рожу обыкновенного, избяного зверя.
- Ну, Олёша, отойди в сторонку, идут ко мне...
- Страдальцы? Ладно...
Олёша спустился к ручью, попил воды, черпая её горстью, минуты две сидел неподвижно, точно камень, потом опрокинулся на спину, заложил руки под голову и, должно быть, тотчас уснул.
Пришла хроменькая девушка в пёстром платье, с толстой русой косой на спине, с большими синими глазами, - лицо на редкость картинное, а юбка раздражающе пестра, - вся в каких-то зелёных и жёлтых пятнах, и на белой кофточке пятна красные, цвета крови.
Старик встретил её радостно, ласково усадил, - но появилась высокая, чёрная старуха, похожая на монахиню, и с ней большеголовый, белобрысый парень, с неподвижной улыбкой на толстом лице.
Савелий торопливо отвёл девушку в пещеру и, спрятав её там, притворил дверь, - я слышал, как заскрипели деревянные петли её.
Он сел на камень между старухой и парнем и долго, молча, опустив голову, слушал бормотание старухи.
- Будет! - вдруг громко и строго сказал он. - Значит, не слушает он тебя?
- Никак. Я ему и то и сё...
- Погоди! Не слушаешь ты её, парень?
Тот молчал, глупо улыбаясь.
- Ну вот, ты - и не слушай! Понял? А ты, женщина, затеяла дело плохое, я тебе прямо скажу - это судебное дело! А хуже судебных дел - ничего нет! И - ступай от меня, иди! Нам с тобой толковать не о чём. Она тебя обмануть хочет, парень...
Парень, ухмыляясь, сказал высоким тенорком:
- Я зна-аю...
- Ну - идите! - брезгливо отмахиваясь от них рукой, сказал Савелий. Ступайте! Удачи - не будет тебе, женщина. Не будет!..
Они оба поникли, молча поклонились ему и пошли кустарником вверх по незаметной тропе, - мне было видно, что, поднявшись шагов на сотню, они оба сразу заговорили, плотно встав друг против друга, потом сели у корня сосны, размахивая руками; долетал ворчливый гул. А из пещеры выплыл невыразимо волнующий возглас:
- Мил-лая...
Бог знает, как уродливый старик ухитрялся влагать в это слово столько обаятельной нежности, столько ликующей любви.
- Рано думать тебе про это, - колдовал он, выводя хроменькую девушку из пещеры. Он держал её за руку, как ребёнка, который ещё неуверенно ходит по земле; она покачивалась на ходу, толкая его плечом, отирая слёзы с глаз движениями кошки, - руки у неё были маленькие, белые.
Старик усадил её на камни рядом с собой, говоря непрерывно, ясно и певуче, - точно сказку рассказывая:
- Ведь ты - цветок на земле, тебя господь взрастил на радости, ты можешь великие радости подарить, - глазыньки твои, свет ясный, всякой душе праздник, - милая!
Ёмкость этого слова была неисчерпаема, и, право же, мне казалось, что оно содержит в глубине своей ключи всех тайн жизни, разрешение всей тяжкой путаницы человеческих связей. И оно способно околдовать чарующей силой своей не только деревенских баб, но всех людей, всё живое. Савелий произносил его бесчисленно разнообразно, - с умилением, с торжеством, с какой-то трогательной печалью; оно звучало укоризненно ласково, выливалось сияющим звуком радости, и всегда, как бы оно ни было сказано, я чувствовал, что основа его - безграничная, неисчерпаемая любовь, - любовь, которая ничего, кроме себя, не знает и любуется сама собой, только в себе чувствуя смысл и цель бытия, всю красоту жизни, силою своей облекая весь мир. В ту пору я уже хорошо умел не верить, но всё моё неверие в эти часы облачного дня исчезло, как тень перед солнцем, при этих звуках знакомого слова, истрёпанного языками миллионов людей.