Пока человек жив, его мучения не трогают никого, — кричи до хрипоты, прося сочувствия, все равно никто не откликнется на твой зов; вокруг мертвого же почему-то всегда объявляется толпа доброжелателей, готовых от души помочь усопшему словом и делом, хотя ему теперь уже на все наплевать. Народ окружил Феагена. Кто-то со вздохом принес чашу вина. Другой, скрепя сердце, отломил от своих запасов кусок хлеба. Феаген, на свое счастье, был еще жив, и его отходили кое-как; вино согрело бродягу, хлеб подкрепил, и люди, убедившись, что опасность прошла, опять оставили беднягу одного.

Он уселся возле храма Гермеса, положил голову на колени и задумался. Что делать? Что тебе делать, марафонец? Еще одна ночь, как сегодня, — и ты пропал. Мысль о смерти захолодила сердце. Нет, нет… Надо жить, но как жить? Где выход?

— Эй, Феаген! — окликнул кто-то марафонца. Он встрепенулся — его давно не называли по имени, обходясь кличкой «бродяга».

Феаген обернулся, и взгляд его разгоревшихся глаз сразу потускнел он увидел Дракила. Когда-то гладкий и толстый, словно повар, а теперь обрюзглый, лысый и неопрятный. Дракил полгода назад задолжал ростовщику, не сумел уплатить и разорился, — его лавка мелких товаров, которую он держал в Марафоне, попала в руку того же Ламаха. Бросив жену и детей, Дракил, как и Феаген, отправился по афинской дороге с твердой верой в удачу. И правда, более изворотливый Дракил ухитрялся чаще, чем другие, добывать кусок хлеба и голодал меньше, чем Феаген. Но сегодня, очевидно, не повезло и Дракилу. Бывший купец сокрушенно причмокивал толстыми губами и уныло вздыхал.

— У тебя… ничего нет? — мрачно спросил он у Феагена, присаживаясь рядом.

— Нет, — сухо ответил Феаген.

— О Гермес… — Дракил глубже укутался в козью шкуру и умолк. Так они сидели около часа — ведь торопиться им было некуда. Феаген задремал. Дракил последовал его примеру. Наступил уже вечер, когда их разбудил чей-то говор. Они открыли глаза. Перед храмом стояли три бородатых афинянина в дорогих зимних шапках, широких теплых плащах и двойных башмаках, — этих-то не пугал холодный ветер.

— Ты уверен, что это правда? — спросил один.

— Да, — ответил другой. — В Коринфе состоялся совет македонских и греческих вождей. Весной Александр переправится через Геллеспонт.

— Зачем?

— Вот вопрос! — усмехнулся третий. — Чтобы отомстить персам за разрушение греческих храмов.

— Э! То было еще при Ксерксе. Кому нужны эти храмы? Эллины и сами над ними глумятся. Ты забыл, как жители Фокиды разграбили святилище Дельф? И тогда защита оракула послужила хорошим поводом для войны между фокидцами и фессалийцами. А македонец Филипп вмешался в драку и прикрутил хвосты и тем и другим. Месть за поруганные храмы — только предлог, и всякий, у кого мозги не разбавлены жидким навозом, это понимает. Македонцы хотят захватить богатства персидского царя — вот причина войны.

— Хотя бы и так! Нам это выгодно тоже.

— Чем?

— Как чем? Говорил же Сократ, учитель красноречия: "Там ждет нас богатая, роскошная страна, где мы можем добыть счастье, приволье, избыток; вместе же с богатством вернуться в дома и общины единодушие и согласие". Хорошо сказал. Разве тебе не нравится персидское золото?

— Золото нравится. Но достанется ли оно мне?

— Почему же нет?

— Александр любит его не меньше.

— Э! Всем хватит. Я слышал в Тире поговорку: "Где ест тигр, там сыт и шакал". Что ни говорите, я одобряю замыслы Александра. Вспомните слова мудреца: "Счастливая война с Персией откроет простор предпринимателям и освободит Элладу от бедного люда, дав работу бродягам, угрожающим существованию государства". Значит, война против персов нам выгодна вдвойне: с одной стороны — добыча, с другой — мы избавимся, наконец, от голодранцев, заполнивших город.

— Ты прав, чем скорее уберутся бродяги из Афин, тем лучше. Говорят, Эригий, сын Лариха, уже набирает войско. Пожалуй, через месяц мы вздохнем свободно.

"Благородные отцы" ушли. Дракил почесал темя, покусал губу, потом несмело сказал Феагену:

— Ты… слышал?

Феаген промолчал. Конечно, он слышал все! Но — война! Слово, ненавистное для каждого честного пахаря. Феагена, как и всякого грека, обучили колоть пикой, метать дротик, прикрываться щитом, но одно дело, когда защищаешь свой дом, и другое — когда где-то и для кого-то добываешь персидское золото. Однако что же делать? Что делать? Что тебе делать Феаген?

— Да, одна надежда… горестно прошептал марафонец.

Спустя полчаса они стояли у дома полководца Эригия, вербовавшего наемных солдат для войны против иранского царя Дария Кодомана.

Была осень. В садах зрели плоды финиковых пальм. Отряды Александра Македонского, перейдя Тигр, двинулись к юго-востоку и заняли холмы, громоздящиеся против ассирийского селения Гавгамелы.

Спустя час на глинистых буграх, покрытых чахлым кустарником, вырос палаточный город. Воздух над лагерем сотрясался от криков пятидесяти тысяч загорелый воителей. Люди варили в медных котлах похлебку из чечевицы и ворочали над огнем туши коз и овец.

Феаген, командир малого отряда средней пехоты, лежал возле костра, подперев темноволосую голову правой рукой, и безотрывно следил за пламенем, что с треском пожирало охапки иссохшей, ломкой травы.

Прошло уже более трех лет с тех пор, как сто шестьдесят тяжелых кораблей доставили к варварской стороне Геллеспонта мужей Эллады, стремившихся перенести извечную войну против персов на восток, а Азию, а богатства азиатов — на запад, к себе. Бой при Гранике, где Александр разгромил одну из орд Дария Кодомана, послужил началом великого похода.

Да, вот уже более трех лет топчет Феаген пыль чужих дорог, ест чужой хлеб, пьет чужую воду, наводят мосты, роют подкопы, карабкается по стенам и убивает людей, но он, видит бог, по-прежнему беден. Так крепко сидит в душе марафонца честность (чтоб ей пропасть!) что рука, подобная железу, когда нужно пронзить варвара пикой, становится бессильной, точно у хворого, когда нужно очистить его кошелек. Дракил — тот поступает наоборот. Он редко вынимает из ножен меч, зато сумку достает из-за пазухи после каждого сражения. Так же, как Феаген, купец задумчиво смотрит на пламя. Быть может, оно напоминает Дракилу сияние золота, добытого Александром за рекою Пинар. Или ему грезится сверкание браслетов египетских девушек?

Воины, которых всего декаду назад прислал из Пеллы, столицы македонцев, наместник Антипатр, еще не слышали свиста стрел. Молодцам, совсем недавно оторванным от гончарных кругов или наковален, хотелось послушать бывалых людей. Но так как Феаген и Дракил не раскрывали рта, один из новобранцев по имени Лаэрт, рябой беотиец из Танагры, сам подал голос:

— Жрецы рассказывают про Александра много странных вещей. Это правда, что он сын бога?

— Еще бы! — отозвался Дракил. Феаген бросил на него косой взгляд и усмехнулся. Купец покраснел и нахмурил брови. — Что за усмешка, убей меня гром? — зашипел он сердито. — Ты мне скажи: ходил ты по македонской земле?

— Нет.

— А Дракил жил на ней три года. Видел бы ты, что я видел, не кривил бы так свои губы.

Лаэрт придвинулся ближе и просительно коснулся рукой шершавого дракилова подбородка:

— Рассказывай!

— Охотно. Только не перебивайте. С вами говорит Дракил, а не какой-нибудь крот, который до тридцати лет не выходил за стены Марафона… — Дракил отвернулся от Феагена и удобно устроился на раскинутом возле костра шерстяном плаще. — Ну, слушайте. Александр, наш светлый вождь, да будет ему благо, родился двадцать пять лет назад в Пелле. Мать его зовут Олимпиадой; это женщина из богатого и знатного семейства. Но кто отец?

Дракил поднял указательный палец. Воины глядели на его руку широко открытыми глазами, словно перед ними священнодействовал прорицатель. Феаген сказал ядовито: