А почему она написала статью на такую тему, полюбопытствовал Сенатор. Келли Келлер помолчала, не желая говорить, что тему предложил Карл Спейдер, а потом сказала:

— Эта проблема давно интересует меня, чем больше в нее входишь, тем большим отвращением преисполняешься. — И это было правдой.

Так же, как и ее ссоры с отцом. «Око за око, зуб за зуб» — а почему бы и нет? Пусть это жестоко, пусть примитивно, но все же подкрепляет тезис о том, что жизнь — величайшая ценность. Почему бы и нет?

Что касается Сенатора, то он, конечно, был среди тех, кто выступал за отмену смертной казни.

И конечно, храбро противопоставил себя ее сторонникам, которых хватало в его родном штате, где узаконена казнь на электрическом стуле и где в настоящее время ожидали исполнения приговора несколько осужденных, чьи просьбы о помиловании были отклонены.

И конечно, выступал с речами на эту тему. Он столь же красноречив и непреклонен в своих политических убеждениях, как и его друг Марио Куомо. Смертная казнь неприемлема для цивилизованного общества: ведь лишение человека жизни по какой бы то ни было причине безнравственно, общество в этом случае опускается до пещерного уровня самого убийцы. И особенно страшно — при несовершенстве американского законодательства, — что всегда существует опасность приговорить к смертной казни невинного (мужчину или женщину)… а эту ошибку поправить уже нельзя.

Я готова?

Она спешно упаковывала свои вещи, хотя только вчера вечером выкладывала их бережно и торжественно, как если бы комната на Грейлинг-Айленде с земляничными обоями и целомудренной постелью под белым кисейным покрывалом была неким священным местом, о котором она забывала между визитами, теперь же эта комната стала местом, из которого она сама себя изгоняла.

Они собирались удрать от Баффи ровно в семь, чтобы успеть к семи тридцати на паром, уходящий на Бутбей-Харбор, но тут подкатила машина с новыми гостями, и Сенатор, поглощенный беседой, потянулся за новой рюмкой, а может, им пропустить этот паром, когда там следующий? — не важно, какой-нибудь обязательно будет.

Ни на что не рассчитывай. Что будет, то и хорошо. Так рассудительно Келли Келлер наставляла сама себя.

И все же ее руки дрожали. Дыхание участилось. В висевшем над бюро сердцевидной формы зеркале в плетеной белой раме плыл восторженный раскрасневшийся девичий лик, полный светлой надежды.

В самом деле мысли ее унеслись далеко, подобно заблудшему бумажному змею, выписывающему пьяные кренделя высоко в небе над дюнами, а ведь он, приходило ей на ум, живет врозь с женой, их супружество, по его словам, закончилось, а избиратели теперь не так уж пуритански строги к разводам.

Избегать даже видимости нарушения приличий. Даже намека на скандальную внебрачную интрижку.

Это уже другой мир, не тот, что ты знала, мама. Хотелось бы, чтобы ты это поняла.

И оставила бы меня наконец в покое!

Когда она с банкой пива в руке проходила через кухню, там тихо и раздраженно говорил по телефону Рей Энник, в его обычно изысканной речи мелькали словечки типа «задница», «мать твою», это потрясло Келли, говоривший по телефону человек был совсем не похож на добродушного, улыбчивого мужчину, романтически ухаживающего весь этот день за Баффи Сент-Джон и предупредительного по отношению к ней самой, он проводил ее взглядом (подернутые пеленой глаза, отечное лицо, он весь день пил, и проигрыш в теннисной партии его расстроил), в котором было нечто от взгляда кошки, инстинктивно, с бесстрастным хищным любопытством следящей за движущимся предметом; стоило Келли скрыться из виду, выпасть из поля его зрения, он тут же перестал о ней думать.

«Слушай, мать твою, говорю же, все уладим в понедельник. Ясно?»

Балансируя на одной ноге, Келли Келлер торопливо стаскивала с себя белый купальник, тот, что купила в прошлую субботу на сезонной распродаже в «Лорд энд Тейлор», и тут же натянула летнее трикотажное платье-рубашку в бледно-лимонную полоску, без рукавов — ее красивые плечи с гладкой бархатистой кожей оставались открытыми, а то местечко, к которому он прикоснулся губами, казалось, еще хранило их тепло.

Неужели все это было на самом деле, думала Келли Келлер.

И повторится снова. Снова.

Жизнь любишь, потому что она твоя.

Ветер шевелил метелки высокого тростника, точь-в-точь человеческие фигуры. Белесые, раскачивающиеся на ветру. Во всяком случае, если смотришь сбоку.

Ветер, холодный восточный ветер с Атлантики. Дрожащая, словно бледное пламя, рябь воды, бьющейся, разбивающейся о берег. По словам Баффи, самые высокие из дюн достигали в этих местах семидесяти футов, принимая невероятные очертания; посаженные здесь сосны не могли сдержать их тягу к миграции, пески перекатывались по острову, словно волны, чередуя гребни и впадины и двигаясь с запада на восток. Скорость — от десяти до пятнадцати футов в год, это было измерено. На Дерри-роуд с ними велась постоянная борьба, но их не сдерживали ни снегозащитные заграждения, ни трава на побережье. «Здесь, конечно, очень красиво, но, видите ли, — и с невольным содроганием, — несколько диковато для человека».

И сейчас порывы ветра сотрясали покатую крышу над ее комнатой, но внутри было так уютно, так безопасно — в постельке, где она лежала, укутанная, под бабушкиным покрывалом с вышитыми по краям маленькими медвежатами.

Ты любишь свою жизнь. Ты готова.

Она не хотела соглашаться. И одновременно хотела.

Да, на паром, в Бутбей-Харбор.

В Бутбей-Марриот на самом деле.

А что дальше? После Бутбей-Харбора, после пятого июля?..

Келли Келлер завоюет любовь этого мужчины. Она знает как.

Келли удивила эта мысль и особенно сила чувства, вложенного в нее. Да, ты готова.

В машине она включила приемник, послышалась пронзительная синтезаторная музыка — одни беспорядочные звуки, никакой организации. И как трогательно, что пятидесятилетний Сенатор с ностальгией вспоминает свою давнюю юность!

Она согласилась, хотя видела, как много Сенатор выпил, поначалу он берегся, пил только белое вино, воду «перрье» и низкокалорийное пиво, потом перешел на более крепкие напитки, его поддержал и Рей Энник: оба были самыми великовозрастными в этой молодежной компании.

Стареющие мужчины. Так оно и есть, и оба такими себя и считают, это видно невооруженным глазом.

Четвертое июля. Праздник, утративший былое значение, но один из тех, который отмечают все американцы, почти все.

Ракеты, взрываясь, расцвечивают небо.

Так всегда бывает, и флаг, конечно, все еще там, над домом.

В нетерпеливом, восторженном предчувствии чего-то они свернули на проселок, где «тойота» продолжала уверенно мчаться вперед, несмотря на рытвины и колдобины. Сенатор — опытный водитель, — очевидно, наслаждался быстрой ездой, его нервная энергия как бы подстегивала, усиливала стремительность их поспешного бегства. Может, в их намерения как раз и входило сбиться с пути?

Пропустив пару рюмочек, Келли Келлер призналась Сенатору, что он был темой ее диплома в университете, и это нисколько не рассердило и не смутило его, напротив, он прямо-таки расцвел от удовольствия.

— Что вы говорите? Надеюсь, я не разочаровал вас?

— Конечно нет, Сенатор.

Они оживленно болтали, другие гости прислушивались к их беседе: Келли Келлер и Сенатор потянулись друг к другу. Келли как бы со стороны слышала свой голос, говоривший Сенатору, какие именно из его идей больше других взволновали ее: создание комитетов по взаимодействию соседних районов, особенно в наиболее бедных частях страны с преобладанием городского населения, — через эти комитеты граждане могли бы непосредственно вступать в контакт с избранными ими должностными лицами; учреждение групп продленного дня в детских учреждениях; бесплатная медицинская помощь; коррективная образовательная программа; финансовая поддержка искусства, в частности театров национальных меньшинств. Пылко звучала речь Келли, и Сенатор внимал ей как завороженный, в изумлении глядя на девушку, словно она была не одним человеком, а целой огромной аудиторией. Никогда еще его мысли не казались ему столь благородными, разумными и убедительными, никогда еще его слова не звучали так благозвучно, поэтично, вдохновенно. Келли, к ее стыду, вдруг вспомнился циничный афоризм Шарля де Голля, его любил цитировать Карл Спейдер: «Политик никогда не верит тому, что говорит, и оттого чрезвычайно удивлен, когда ему верят другие». В смущении Келли резко оборвала поток слов: