— Что же ты меня даже не встретил?

— Ты не сообщила мне ни номер рейса, ни название авиакомпании.

— Но Володя ведь сказал тебе по телефону время прилета? Ты мог поехать прямо в аэропорт.

— В какой? В Париже по меньшей мере три аэропорта: Шарля де Голля, Орли, Бурже…

Она молчала, но он понял, что она его в этот момент ненавидит. Ненавидит за его умение быть правым, не будучи таковым. За его спокойствие.

— Этот мэйкап тебя старит. Ты выглядишь, как лос-анджелесская еврейка.

— Да, я плохая! — зло согласилась она. — На кой черт я тогда приехала к тебе, если я тебе не нравлюсь?

— Ты приехала не ко мне, а в Париж. Ай эм сорри за лос-анджелесскую еврейку.

— Теперь, оказывается, я приехала в Париж… — Лицо ее стало чужим и официальным, как будто она сидела в кресле аэропорта и вынужденно разговаривала с неприятным мужчиной, который к ней пристает. Она вынула из сумочки сигареты, в пачке оказалась одна сигаретина, и закурила, мужским движением зажегши спичку. — Где здесь можно купить сигареты?

— Не знаю. Я давно не курю. Их продают в «Табаках». Ближайший — на рю де Риволи, кажется…

— Как дойти отсюда до рю де Риволи?

Он объяснил. Она пошла к выходу.

— Не заблудишься? — спросил он вслед. — У тебя есть с собой адрес и телефон? Позвони, если вдруг заблудишься…

Ничего не ответив, она ушла, как горнолыжница, тяжело ступая сапогами по лестнице.

Вернулась она только через полтора часа. Писатель волновался эти полтора часа и жалел, что отпустил ее в незнакомый город одну. Опять и опять выглядывал в окно. Она появилась с таким же суровым лицом, с каким ушла. Двуцветные, отрастающие волосы заглажены назад еще больше. Меньше мэйкапа у глаз. Может быть, плакала? Впоследствии и этот поход за сигаретами войдет в анналы истории их отношений как свидетельство жестокосердости писателя, заставившего несчастную Золушку блуждать по улицам незнакомого города в поисках сигарет. («Да он мне даже за сигаретами не пошел…»)

— Садись, Наташка, выпьем, — предложил он. — Вино-то французское. Даже самые дешевые вина, рабоче-крестьянские, и те очень приличны. Это тебе не Калифорния, не шабли с привкусом гашеной извести.

— Калифорнийские вина тоже бывают хорошие. После пяти долларов за бутылку можно купить хорошее вино. Хороший херес, — пробурчала она.

— Защищаешь родной штат? Французское вино в любом случае лучше. Какое может быть сомнение?

Он открыл бутылку «Кот дю Рон» и наполнил бокалы. По привычке он всегда покупал именно этот сорт вина. Как ему в свое время посоветовали Тьерри и Пьер-Франсуа покупать «Кот дю Рон», так он и продолжал пить вино неимущих, даже когда, получив чек от издательства (аванс за очередную книгу), мог позволить себе вино подороже. Писатель так усердно воспитывал себя в презрении к жизненным благам, что добился-таки небывалых успехов.

— Почему у тебя здесь такой спертый запах? Ты что, никогда не открываешь окна? — Наташка сморщила нос (и чуть выпустила когти).

— Открываю, и даже часто. Я покупал и специальные свечи, чтобы избавиться от запаха. Но квартира старая. Пропиталась запахом человека, запахом прежних жильцов. Если выбросить мебель и старые тряпки и выкрасить квартиру, запах исчезнет. Но я везде живу временно. Не люблю надолго устраиваться. К запаху привыкаешь. Ничего страшного… — Он вновь наполнил бокалы вином с берегов Роны и поднял свой:

— За твой приезд в Париж, Наташа!

— За мой приезд в Париж! — сказала она очень серьезно.

«Почему я не купил шампанского? — подумал он. — Человек приезжает в Париж в первый раз только однажды. Почему я не устроил ей «настоящий» прием? Я слишком суров. Может быть, я не купил шампанского потому, что посчитал Наташку не своей, а чужой, и ее приезд — нашествием на меня грубости? А кто же празднует нашествие шампанским?»

Очевидно, так оно и было.

Несомненно, что мы видим каждого человека таким, каким хотим его видеть. Писатель мог в эти первые декабрьские дни Наташки в Париже увидеть ее, скажем, ужасной блядью, и этот ее образ тоже сошел бы за истинный. Он смог бы представить своему сознанию определенное количество неопровержимых фактов, неопровержимо доказывающих ему, что она блядь, что она была для ленинградских и лос-анджелесских мужчин легкой добычей, что и сейчас Наташка такая же блядь. Не может же человек измениться в какие-нибудь два месяца. Однако по свободному выбору писателя Наташка Парижская номер один была названа им Наташка Простая, Наташка Грубая, Наташка Плебейка.

Плебейка прихватила с собой травы. Он приготовил стейки, они их съели, выпили две бутылки «Кот дю рон» и закурили джойнт, сделанный писателем из Наташкиной американской марихуаны. Сидя у знаменитого впоследствии обеденного столика мадам Юпп, они враждебно поглядывали друг на друга. Враги.

— Пойдем в постель? — предложил он, представляя, как будет ебать сейчас эту вторгшуюся в его жизнь русскую бабу. Ебать, как наказывать, схватив за крупную теплую шею.

— Прямо сейчас? Побежим? — спросила Наташка, злясь. — Может быть, докурим джойнт?

— Разумеется, докурим. И пойдем… — настоял он и, затянувшись еще раз джойнтом, отдал ей окурок: — Я больше не хочу. — И ушел в спальню. Там он задернул шторы, отделяющие мир внешний от мира кровати, спокойно разделся, сложил вещи на стул и лег.

«Какая сука! — подумала она. — Не поцеловал, не взял за руку, не раздел»»

— Я жду тебя! — сказал он из спальни.

«Ну хорошо! — решила она. — Сейчас будет война. Я тебе устрою, Лимонов!» И сняв сапоги и кожаные штаны, пошла в ванную. В ванной она зло почистила зубы.

И писатель отметил, с полупьяной улыбкой, направленной в темноту, что она чистит зубы зло, агрессивно, слишком много энергии вкладывая в этот невинный процесс.

Она явилась из ванной мощная, большая, совсем голая, и, став над ним, накрытым до подбородка одеялами, скрестила руки под сиськами.

— Ну, куда я должна лечь?

— Куда хочешь. Я представляю тебе право выбора. Она обошла кровать и легла, резко взмахнув одеялами, на свободной части кровати — ближе к окну.

— Ну? — спросила она, со спины повернувшись к нему, правая сиська смяла подушку, левая — соском и шершавыми шишечками ареолы смотрела на него. — Что же ты меня не ебешь?

— Сейчас буду ебать, — ответил он и смутился немного. — «Блядь, подумал он с невольным уважением. — Сейчас она постарается взять реванш. Большая какая! Такую поди выеби… Все будет жаловаться, что мало». Здесь в его спальне в Париже Наташка почему-то выросла. В последний их сексуальный акт в Нью-Йорке, состоявшийся в шесть часов утра на постели воришки Мориса (они только что явились из огромного сарая дискотеки «Рокси», где протанцевали вместе с сотнями черных и белых хулиганов и ищущих на свою жопу приключений личностей в токсидо всю ночь), писатель был готов поклясться, она была меньше.

— Ну, что же ты? — упершись локтем в подушку, монгольская скула в ладони, она нагло облизнула большие губы.

«Простая-то она, простая, — подумал писатель, — однако сейчас мне придется нелегко».

И он храбро протянул руку к соску ее крупной энергичной сиськи, тотчас вспрыгнувшему от злости. Сосок был теперь грубый, бабий, не прощающий слабости.

«Ну, если у тебя сейчас не встанет на меня хуй, Лимонов… — подумала она угрожающе. — Ну, если не встанет… Горе тебе!»

Он поцеловал ее несколько раз мелко и условно, как целуют детей, недолго. Но когда он в очередной раз хотел освободиться от ее рта, она удержала его за плечо и нагло, по-бабьи, а не по-девичьи, распустила по его рту губы. Тут он понял, что интеллигентские поцелуйчики его не спасут. Она вызвала его на поединок, и он должен серьезно, глубоко и грязно, целовать ее сейчас, поцелуями взрослыми, вульгарными и крепкими, какими целовали ее все эти животастые владельцы колбасных и других магазинов. А ебать он ее будет должен после поцелуев так, как могли бы ее ебать, красивую, два напившихся с нею трак-драйвера. А если он не сможет, то грош ему цена. Она может спихнуть его с кровати пинком, и будет права.