О, как извилисты пути человеческого воображения! Он вспомнил, что он коротко острижен (почему он начал с этого? Символ мужественности?), вспомнил, что всегда мечтал быть «мерсенари», вспомнил свое армейское происхождение, и, рассекая наслоения интеллигентности, добрался до ядра своей личности, до предЛимонова, до русско-украинского парня, случайно получившего имя Эдуард, в шапке-ушанке и сапогах ездившего в мерзлом трамвае на работу. Тот парень, в сапогах и ушанке, вор и рабочий, куривший папиросы «Казбек» и умевший ловко плевать, посмотрел на лежащую рядом с ним ухмыляющуюся русскую девку Наташку и, ухмыльнувшись точно такой же улыбкой, сказал вдруг:
— Ну что, пизда?
Затем он по-хозяйски, не торопясь, взял ее за попку, раздвинул ей ноги, и состоялся первый их сексуальный акт, удовлетворивший их обоих. Заезжий лектор-писатель в Лос-Анджелесе не ебал Наташку так. И писатель-танцор из «Рокси» не шел с Эдькой Савенко ни в какое сравнение.
Эдька Савенко стал появляться в постели Наташки, но увы, не часто. В основном, с ней спал, с бедняжкой, — «страглинг райтэр»[8] Лимонов, мозги которого были полны начинкой для очередного романа или озабочены и воспалены от того, что цифра его счета в банке стала вдруг катастрофически трехзначной. И Наташке тоже не всякий раз удавалось быть русской бабой Наташкой. Куда чаще она бывала или поэтессой, стихи которой не напечатал эмигрантский журнал «Новые времена», или лос-анджелесской моделью, которую не взяли в очередное парижское модельное агентство, а позднее — невысыпающейся «шантез рюсс», которой противно было увеселять своим пением богатых бездельников в кабаре.
В декабре — январе она еще пыталась стать парижской моделью. Писатель не очень верил в то, что свиносапогую Наташку возьмут в модели.
«У нее запущенное лицо и никакой прически, — думал он. — Она выглядит старше своих лет, и у нее обожженный живот. Куда она лезет!»
Он вставал рано и выходил в китченетт. Выбивал использованную кофе-массу из итальянской кофеварки, мыл детали кофеварки и (единственное действие, в котором признавалось существование в квартире Наташки) — шел молоть кофе в ливинг-рум. Дабы не будить ее. Поставив кофе, он выключал свет в китченетт, включал свет в ванной. Чистил зубы и прочищал нос, всегда издавая одни и те же звуки. По методу Ганди он набирал в нос воды и выпускал ее через рот. Брился. В момент, когда он смывал с лица последние клочья пены, всхлипывая, в верхний сосуд кофеварки подымался кофе.
Наташка слышала все операции и, лежа в постели, была удручена незыблемостью этого процесса.
«Хотя бы раз он почистил зубы и уж потом сделал кофе. Изменил бы что-нибудь! Проклятый зануда!»
Оставалось загадкой, как такой человек мог в свое время написать сборник таких стихов.
— Такой мальчик, красивый, беленький… — прошептала Наташка и услышала, как бывший мальчик, взяв свою чашку с кофе, спустился в ливинг-рум и сел у стола на табурете. Расшатываемый ежедневно телом писателя табурет противно заскрипел.
«Блядь, хотя бы табурет сменил!» — озлилась Наташка и перевернулась в постели. Нагребла на себя одеял и, потерев ногу о ногу, подумала, что ей не везет в жизни. И писатель, о котором она мечтала, прочитав сборник его стихов, чей образ она так старательно разработала, оказался не таким, каким она хотела бы его видеть. А каким она хотела, чтоб он был? Наташка задумалась. «Ну, во-первых, она хотела бы, чтобы он не вскакивал бы и бежал к столу, а лежал бы сейчас с нею, ее обнимая. И они делали бы любовь? Нет, утром она не любит заниматься любовью. Они бы просто лежали обнявшись и слушали бы, как потрескивают кирпичи внутри допотопной конструкции шоффажа в прихожей. И как кричат евреи на улице, открывая магазины. Она могла бы, скажем, время от времени менять позу — положить на его твердое тело свою ляжку… Это приятно… Или она бы лежала на боку, а он обнял бы ее за сиськи сзади, они лежали бы, как две ложки, и его член упирался бы ей между ног. Он бы встал, его член, но не совсем. Потом…»
В ливинг-рум писатель надумал наконец первую фразу утра и ударил по клавишам машинки. Одновременно рабочие в соседнем дворе включили отбойный молоток и стали вгрызаться в старую землю Марэ.
— Блядь! Какой ужас! — выругалась Наташка и, взяв его подушку, пахнущую им, навалила ее себе на голову.
«Сумасшедший дом! В сущности человек этот, стучащий по машинке в ливинг-рум, даже не в ее вкусе. Она хотела бы, чтобы ее любимый был… Ну, конечно же, высокий, голубоглазый, сильный-сильный, умный (но не какой-нибудь профессор). А может быть, не очень высокий, лысенький, смешной? Ну, нет уж! В такой любви, какую я жажду, все должно быть гармонично. Он не должен быть красавец — нет. Но волевое, сильное лицо, может, немного и грубоватое. Большие руки (широкая кость). Ноги сильные-сильные, и волосики золотистые… Дура я. — Она заворочалась, устраиваясь поудобнее» — Он должен быть мужиком! Но тактичным до чертиков. Чтоб руки мне целовал. Чтобы клал голову мне на колени, и жевал травинку, и щурился на солнце, а я его волосы льняные перебирала — на лугу, в поле, в лесу. В постели чтобы только обо мне думал, и делал всю любовь для меня (тогда и я только для него!) Чтобы с ума сходил от меня и говорил мне это во время ласк, — много слов приятных… Чтобы брал меня за руку и вел, а я бы, закрыв глаза, шла за ним… Ой, ей-ей, чего я напридумывала».
Наташка вздохнула, вздох перешел в зевок, и, обняв кусок одеяла, она уснула.
В ливинг-рум по машинке писателя побежала строка «…выудил откуда-то из одежды револьвер и, не вставая из-за стола…»
Он взял ее на очень светский парти. Уже собравшись на парти, они поругались. У них были разные представления о том, как Наташка должна одеться. Когда она вышла из спальни в черных бархатных штанах колоколом, в бархатном жилете, в тронутых по краю золотом нейлоновых кружевах у горла и у рук, наштукатуренная больше обычного, выглядевшая лет на десять старше, он расстроился.
— Я на твоем месте надел бы платье. Ты выглядишь глупо, — только и сказал он, помня о своем решении не вмешиваться в ее жизнь, быть чуть поодаль.
— А я на моем месте пойду в этом костюме! — она зло сжала в руке очень мещанскую сумочку.
— Бля, откуда у тебя, ты же была моделью, это пристрастие к мидл-классовой моде? Ты сейчас выглядишь, как моя мама, собравшаяся на офицерский ужин в 1950 году! Тебе двадцать четыре года, бля!
Больше он ничего не сказал. В его костюме были недостатки. Токсидо, рубашку со стоячим воротником и бабочку портили простые брюки. Брюки с лампасами, токсидную пару он так и не собрался перешить. Однако в общем он был одет очень O.K. Ведь они шли к снобам, на бульвар Сен-Жермен, а она была одета, как жена провинциального американского сейлсмена[9] в каком-нибудь Анн-Арборе, штат Мичиган. Объяснить ей это оказалось невозможным.
«Ну и черт с ней! — решил он. — В конце концов в ней возможно увидеть кусок китча. Огромную раскрашенную гипсовую копилку «Наташу». Удивительно, как умело и быстро эта женщина сделала себя непривлекательной. В домашнем платье еще час назад она была неотразима.»
Фамилия хозяина квартиры состояла по меньшей мере из пяти частей. Ароматная, как кондитерская, квартира была расположена на последнем этаже по обе стороны от причаливающего к бронированной двери элевейтора. В главной гостиной вновь прибывший сразу же сталкивался лицом к лицу не с младенцем Христом и тремя царями, наклонившимися над корзинкой, но на красном диване сидела актриса Лесли Карон, а вокруг — на табуреточках и пуфах — свита мужчин самых различных возрастов — от бледных юношей до дедушек. Пришедшая посмотреть на актрису компания состояла из обеспеченных неудачников всех мастей. Там было с дюжину не очень молодых гомосексуалистов, почему-то старательно подчеркивающих свою сексуальную принадлежность. Присутствовало определенное количество экзотических персонажей, приглашенных, вне сомнения, ради их экзотичности, очень уж явно рукотворную коллекцию они составляли. Среди прочих были: японка — профессор Калифорнийского университета, индиец, живущий в Канаде, филиппинский князь, обосновавшийся на пляс д'Итали. Себя писатель немедленно же отнес к этой же экзотической категории. Ему мгновенно стала понятна загадочная до сих пор причина, по которой он удостоился чести стоять на одном паркете с Лесли Карон. Второстепенный литературный агент с усами полицейского разговаривал с третьестепенным издателем. Литературный критик маленькой газеты беседовал с обритым наголо драматургом. Мясистый, пористый нос драматурга всякий раз мешал ему, когда драматург запрокидывал стакан скотча над ртом-щелью.