– Меня зовут Уокер. Ремингтон Уокер. А тебя?

– Сойер Диверс. Но Либби мне не мама. Моя мама умерла. Давным-давно; я и не помню ее.

– Мне очень жаль. – Мужчина протянул мальчугану руку. – Приятно с тобой познакомиться. Извини, что я не встаю, но со мной приключилось небольшое несчастье. – Он дружелюбно улыбнулся.

Понимая, что ему, может быть, не следует этого делать, Сойер все-таки приблизился и пожал руку Уокера.

– Это не несчастный случай. Либби нарочно стреляла в вас. Просто она думала, что это кое-кто другой.

Мистер Уокер громко засмеялся.

– Она мне сказала то же самое. Похоже, мне повезло, что она не так уж метко стреляет.

– Вам правда повезло. Либби не может попасть ни во что, если целится. Она точно хотела пристрелить вас. Может, поэтому вы живой.

Улыбка исчезла с лица Уокера. Он нахмурился.

– Понятно, – пробормотал он и, сменив тему, спросил: – А почему вы здесь только вдвоем? Мне казалось, что на ранчо всегда бывает много народу.

– Мак-Грегор, он – с овцами. Рональд Абердин – тоже. А остальных отпустили. Либби не может сейчас платить другим работникам. Все здесь жуть как трудно, после того как умер мой папа.

– Твой отец здесь работал?

– Он был старшим над рабочими на ранчо. Он попал в буран и замерз насмерть прошлой зимой в Медвежьих горах. Он искал овец, которых угнал Бэвенс. – Сойер сжал кулачки. – Это Бэвенс виноват, что папа умер, и когда-нибудь я ему покажу за это!

Ремингтон наблюдал за тем, как мальчик пытается побороть гнев. Он не понаслышке знал, что значит потерять отца. Понимал, что это такое – видеть, что виновный продолжает безнаказанно процветать, потому что нет никаких доказательств его преступления. Стараясь отвлечь Сойера от грустных мыслей, Ремингтон спросил:

– А ты заботился о моем коне эти дни?

Карие глаза Сойера стали огромными, словно два блюдца, на личике не осталось и следа от недавней ярости.

– Конечно! Это лучший конь, каких я видывал! Как его зовут?

– Сандаун. Он у меня уже очень давно. Я сам вырастил его. Он мне очень дорог, и мне не хотелось бы, чтобы с ним что-нибудь случилось. Вот что я тебе скажу, Сойер. Ты заботься хорошенько о моем коне, пока я здесь лежу, а я буду тебе платить пятьдесят центов в день.

– Пятьдесят центов! В день?

– Правильно.

– Спасибо, мистер Уокер, – прервала их разговор Либби, появляясь в дверях, – но Сойер не может принять это предложение.

Ремингтон и Сойер одновременно повернулись к входящей в спальню хозяйке дома. Она хмуро смотрела на мальчика.

Не успев прийти в себя от удивления, Сойер снова повернулся к кровати.

– Я буду хорошо заботиться о вашем коне, мистер Уокер. Но вам не нужно мне платить. И все равно – спасибо. – Сказав это, Сойер поспешно вышел из комнаты.

Ремингтон удивленно посмотрел прямо в глаза девушки.

– Я уверена, что у вас были добрые намерения, – сказала она ему. – Но Сойер будет помогать вам, потому что так и должно быть, а не потому, что он может на этом заработать.

– Я только хотел…

– Я прослежу, чтобы он вас больше не беспокоил. – Она вышла из комнаты и закрыла дверь.

Ремингтон вздохнул и откинулся на подушки. Он только пытался помочь. Сойер сказал, что у них почти нет денег. Ремингтон ни секунды не сомневался, что мальчик хорошо заботится о Сандауне. Неужели это так ужасно – заплатить за хорошую работу?

«Сойер будет помогать вам, потому что так и должно быть, а не потому, что он может на этом заработать…»

Пусть Либби и не была Сойеру матерью, но поступала она именно как родная мать. Ремингтон сомневался, что Нортроп Вандерхоф сделал в жизни хотя бы один шаг, если тот не сулил выгоды. Удивительно, что этому неразборчивому в средствах старику удалось вырастить такую принципиальную дочь.

Ремингтону следовало, пожалуй, удивиться и тому, что такой честный и добросердечный человек, как Джефферсон Уокер, мог дружить с Нортропом. Как могло получиться, что этот человек столько лет дурачил его отца? Как мог Джефферсон дойти до такого отчаянного шага? Как вообще могло все это произойти?

Бесполезно искать ответы на эти вопросы. Джефферсон Уокер уже не мог на них ответить. Джефферсон Уокер мертв. Мертв из-за алчности Нортропа.

Внезапно Ремингтон ощутил ужасную слабость и закрыл глаза. Даже погружаясь в тяжелый сон, он продолжал повторять клятву: однажды он отомстит…

Так или иначе.

Солнце едва озарило горизонт, когда Либби направилась к сараю. Утренний воздух дышал прохладой, словно бросая вызов наступающему лету. На земле лежала густая роса, капля которой переливались, словно алмазы, рассыпавшиеся по траве.

Либби любила эти утренние часы, особенно в это время года, когда все дышит свежестью и обновлением. Она всегда легко просыпалась рано утром, не боясь забот, которые поджидали ее в самом начале дня. Это было ее время.

Распахнув дверь, Либби услышала, как поскуливают щенки. В следующую минуту раздалось громкое, требовательное мычание.

– Подожди минуточку, Мелли, – сказала девушка, поставив ведро около стойла. Пройдя вглубь сарая, она присела рядом с Мисти. – Как дела, красавица?

Она погладила колли по аккуратной головке и взяла в руки одного из черно-белых щенков.

– Посмотри-ка. Если ты не очарователен, то я уж и не знаю, кто тогда. – Она прижала собачонку к щеке, наслаждаясь мягким прикосновением шерсти к своей коже.

Мелли снова требовательно и жалобно замычала и с силой боднула стенку стойла.

– Хорошо, хорошо! Я тебя слышу.

Либби вернула детеныша матери, встала и, снова перейдя на другую сторону сарая, вошла в стойло дойной коровы.

– Ну что, капризничаем? – спросила Либби, похлопывая Мелли по желтовато-коричневой спине.

Она привязала корову к яслям, подтянула поближе низенький трехногий табурет и подставила ведро под полное вымя Мелли. Устроившись на табурете, Либби наклонилась, взялась за соски великолепной представительницы джерсейской породы молочных коров и принялась за дело.

Либби с удовольствием занималась дойкой с первого дня, когда тетушка Аманда научила ее, как это делается. Ей всегда казалось, что тепло сарая и ритмичный звук бьющих по ведру упругих струек молока дают ощущение покоя. Ее мысли уносились далеко-далеко под аккомпанемент этой успокаивающей музыки.

Сегодня утром она думала о Ремингтоне Уокере.

Накануне вечером ее подопечный попросил найти ему какой-нибудь костыль, чтобы он мог понемногу вставать. Либби нашла тот, с которым когда-то, в 1884 году, ходил Мак-Лейн, и принесла его в спальню Ремингтона. Молодой человек пока не пробовал им пользоваться – по крайней мере, в ее присутствии, – но Либби догадывалась, что скоро он это сделает. Она всей душой надеялась, что Ремингтон не будет слишком торопиться: если ему вдруг станет хуже, придется отложить его отъезд. А чем скорее он покинет ранчо, тем лучше.

По крайней мере Либби старалась убедить себя в этом.

Она представила себе, как губы Ремингтона слегка изгибаются в улыбке, как в уголках его глаз в этот момент появляются едва заметные морщинки. Вспомнила, как он следит за каждым ее движением взглядом темно-синих глаз, когда она находится в его комнате, как внимательно слушает ее, пытается побольше узнать о ней. В ушах Либби зазвучал поразивший ее голос, от которого она странным образом теряла силы и смягчалась. Что-то в этом человеке заставляло Либби испытывать смешанное чувство безопасности и угрозы. Как ни хотелось ей, чтобы он поскорее поправился и покинул «Блю Спрингс», в глубине души она жалела, что настанет день, когда он уедет.

Либби вспомнила, как Ремингтон вышвырнул с ранчо Тимоти Бэвенса. В тот момент у него едва хватило сил, чтобы держаться на ногах, и все-таки он заставил Бэвенса отпустить ее и убраться. Что сможет удержать Бэвенса от попытки вновь испугать ее, как только Ремингтон уедет?

Ничего!

Руки Либби замерли, она прижалась лбом к теплому боку коровы. Она знала, что Бэвенс не сдастся. Он твердо решил завладеть «Блю Спрингс». Ему будет несложно это сделать.