Но мщение его судеб с императрицыного отмщения только началось. Вскоре после венчания стал известен свадебный «дар», который преподнесла ему молодая супруга: чтобы прилично выглядеть в свете и таких дурней, как он, ловить, кроткая девушка успела наделать на тридцать тысяч долгов, которые теперь он обязан был выплачивать.

Мамоновская семья невестку не приняла. Обласканные государыниным расположением родные, особо ставший Екатерининой милостью сенатором отец Матвей Александрович, не могли простить Сашеньке конца собственного возвышения. Пришлось уезжать в подмосковные Дубровицы.

Медовый их месяц недолго длился. Через некоторое время прелести семейной постели стали утомлять его не меньше, чем прежде утомляли императрицыны утехи. Только за семейные радости никто Александров Невских не раздаривал. Утолять желания быстро толстевшей законной супруги он был теперь обязан. Обязан.

Жгучее сознание непоправимой ошибки довело Александра Матвеевича едва ли не до умопомрачения. Скука, одиночество, раскаяние отравили жизнь, в которой на месте прежнего величия остались только понос детей, падеж скота да убогие деревенские развлечения. И никаких тебе камей герцога Орлеанского…

Множество раз, мучительно выбирая слова, он писал Екатерине. Государыня отвечала, что каждый раз вызывало безобразные бурные сцены со стороны жены. Екатерина отвечала, но в Петербург не впускала, каждый раз продлевая его вынужденный «отпуск» еще на год.

Последний раз граф Дмитриев-Мамонов благодарил императрицу за продление отпуска 5 февраля 1795 года. И нынче решился писать вновь:

«Отъезжая сюда, я принял смелость вопросить Вас, всемилостивейшая государыня, когда и каким образом угодно Вам будет, чтоб я приехал в Петербург. На сие благоволили Вы мне сказать, что как я занимаю несколько знатных мест, а особливо будучи Ваш генерал-адъютант (сии точные слова Вашего Величества), мне можно со временем к должностям моим являться и в оные вступить.

Первые годы моего здесь пребывания я был болен, теперь же уже здоровье мое поправилось; но есть ли возможность без особого соизволения Вашего принять мне дерзновение пред Вами предстать!»

Перечтя последние строки, Александр Матвеевич сложил послание, накапал сургуча и, еще раз взглянув на загадочность двух профилей, приложил к сургучу камею.

За окном послышался шум, к парадному подъезду верховой прискакал. Нешто кого из соседей в такую непогоду верхом гулять понесло? Опять весь вечер пустейшие разговоры с пустейшими соседями разговаривать…

Оторвав камею от своей необычной печати, Александр Матвеевич ножиком для разрезания страниц принялся выковыривать остатки сургуча из тончайших расселин выточенного древним резчиком камня.

– Вернет, вернет меня в Петербург! И в опочивальню свою вернет! Не так уж ей Платошка Зубов мил! Она ж его, чтобы меня забыть, приласкала! А как увидит это оттиск камейный, вспомнит все, что было в день, когда она мне камею дарила, как она сладкой истомой исходила! Не устоит матушка-государыня… Не сможет устоять… Вернет! Милость свою вернет!..

Теперь шум доносился уже из прилегающих к его кабинету парадных комнат. Так с запечатанным письмом в одной руке и камеей в другой Александр Матвеевич и вышел в камердинерскую. И с облегчением заметил, что припозднившийся гость это не сосед, а верстовой с какой-то депешей. Верстовой возбужденно говорил с уже выбежавшей – как же без нее! – Дарьей Федоровной. Благодарение Господу, не придется тратить вечер на бессмысленную соседскую чепуху.

Повернулся идти обратно в кабинет и только тогда разобрал слова верстового:

– Государыня императрица Екатерина Алексеевна третьего дня изволили скончаться…

13. Тени на потолке

(Ирина. 1 января 1929 года. Москва)

Рождество и Новый год в этой новой жизни почти запрещенные праздники. Елок не наряжают. Все работают. И, путая старый стиль и новый, нелепо справляют Рождество через семь дней после Нового года. Но те, кто, как я, не понимает, что год может начаться без Рождества и Новогодья, потихоньку, но все же празднуют.

В этот раз я была звана в «дворянское собрание», к давним мамочкиным и Ильзиным знакомым Урусовым. Собственно, не к самим знакомым, а в компанию к их детям. Как пошутил кто-то из гостей, в просторной квартире Урусовых в Большом Знаменском этот новый, 1929-й, встречало «будущее из бывших». Маша, Катя и Сережа Голицыны, их кузены, тоже Голицыны Саша и Оля, Мишенька и Андрюшенька Раевские, Юша Самарин, ненадолго забежавшая проведать «младших» его двоюродная сестра, недавно вышедшая замуж за англичанина Соня Бобринская, и я, Ира Тенишева.

С вечера упиралась, что ни в какие гости я не пойду. Что мне там делать, буду встречать Новый год, как в прошлый раз, дома с И.М. Но Ильза, решительно возмутившись, выпроводила меня «в люди».

– Так и засохнуть недолго! Или твоего гения революционной журналистики за нормального поклонника счесть!

И.М. все покоя не давал мой неслучившийся ухажер Федорцов. После того как меня вычистили из «ЗиФа», встретив меня на редакционной лестнице в день, когда я приходила за расчетом, Федорцов излишне старательно посторонился. И пробурчал мне вслед: «Хорошо в комсомоле не была, не то исключать бы пришлось. Буржуйские контры на стройках социализма вытравливать надо!»

Нынче утром, правда, позвонил. Звал на заседание клуба рабоче-крестьянских корреспондентов: «Не буржуйский новый год, а вполне пролетарское мероприятие!» Но мне на вполне пролетарское мероприятие идти не хотелось. Мне вообще никуда не хотелось уходить из своего Звонарского, куда теперь каждый вечер или через вечер приходил «забирать отпечатанные главы» N.N. «Забирание глав» затягивалось порой за полночь…

Я и теперь никуда бы не ушла. Выпила бы с И.М. глоток вина – на шампанское у нас денег не набралось – и сидела бы в своей буфетной в смутной надежде: вдруг его Ляля заснет, N.N. сможет вырваться на несколько минут, чтобы в эту волшебную новогоднюю ночь меня хотя бы поцеловать. Но Ильза Михайловна решительно лишила меня мученического наслаждения от подобного безнадежного ожидания. Помогла напечь из оставшихся от Елены Францевны сахара, муки и сбереженых еще кухаркой Аннушкой кусочков масла простенького печенья («Эх, теперь бы чуточку имбиря, да дореволюционный у меня закончился, а нового где взять?! Посыплем корицей. Все-таки новогодний вкус!») и выпроводила меня за дверь.

За три часа до Нового года я стояла на остановке пятнадцатого трамвая и думала о несовпадении возможностей и желаний. В прошлом году, когда я только познакомилась с младшими Голицыными, мне отчаянно хотелось быть званой к ним на праздник. Казалось, там у них должны быть такие праздники, которые запомнились мне из раннего детства. Но в прошлый год меня не позвали. Позвали теперь, когда я не только этот милый круг моих недавних приятелей, а все, все, что было в моей жизни, променяла бы на возможность встретить Новый год с Ним.

Трамвая не было, зато из-за угла Рахмановского переулка вывернул автобус номер пять, на котором я ездила к маленькому Виленчику в приют в Мертвом переулке. Скоро девять вечера, приют, должно быть, закрыт. Но если уговорить дежурную надзирательницу (называть воспитательницами тех теток, которые управлялись с малышами в «Дошкольном детском доме №20» у меня не получалось), то можно отсыпать нашему Вилли этого забавного печенья. Вкус у него, может, и не ах, зато Ильза Михайловна отыскала старые рождественские формочки, и печенье наше вышло в форме звездочек, снежинок и ангелочков, хотя за ангелочков в нынешнем детском заведении можно и схлопотать.

Сочтя появившийся автобус за знак, я поехала в приют. Почти без скандала выспросила у уже принявшей «в честь праздника» сторожихи позволения пробраться в среднюю группу. Подсунула пыхтящему во сне малышу – носик у него так и не вылечили – узелок с печеньем и на цыпочках стала пробираться между длинными рядами одинаковых железных кроваток к выходу. Но меня настиг чуть гундосый от заложенного носа голосок: