Внезапно он почувствовал, что стар, утомлен, разочарован и пресыщен жизнью. Раньше его раздражала только монархия, теперь – все. Родина казалась ему пестрой и нелепой ярмаркой, шутовскими подмостками, на которых кривляются и витийствуют с пышным пафосом Гонгоры свихнувшиеся от гордости аристократы, облаченные в парчу и кружева архиепископы, тореадоры и севильские цыганки. Газеты под огромными заголовками публикуют речь какого-то генерала и программу поклонения мощам какого-то святого. Афиша возвещает о повой звезде на тореадорском небосклоне – некоем Манолете, огромные пестрые плакаты рекламируют андалусские песни Кончиты Пикер, танцы Лолы Флорес. Испания осталась такой же, какой была пятнадцать лет назад, или, точнее, кто-то снова вернул ее к старому после прогресса во времена республики.[3] Но ему-то какое дело до этого? Ко всем чертям эту ярмарку и всех толкущихся на ней зевак! Он, Луис Ромеро, ничуть не виноват в тупости своих соотечественников, которые все еще терпят олигархию прошлого, все еще гордятся живописными лохмотьями традиции, все еще показывают миру только цирковое великолепие религиозных процессий, боя быков и андалусских танцев – великолепие, которым кюре и дворяне развлекают народ, чтобы он не видел своей нищеты, чтобы заглушить его протест, грозящий им утратой привилегий. Но, отдавшись таким мыслям и с презрением отделив себя от своего народа, Луис Ромеро почувствовал горькое одиночество человека без родины, тоску стареющего путника, гонимого ветром судьбы по свету, как пожухлый осенний лист. В душе Луиса Ромеро царили холод и пустота. Эгоизм и мизантропия оледенили его сердце. В сущности, у Луиса не было ни близких, ни отечества, несмотря на многочисленную здешнюю родню и поклоны, которыми его встретили власти. Никогда он так ясно и с такой, холодной тоскливой дрожью не сознавал, что он всего лишь международный мошенник, всего лишь ничтожество, всего лишь опустившийся идальго, который растратил молодость, гоняясь за женщинами и кокетничая прогрессивными идеями, обманывая людей и ведя постыдную торговлю под маской политического эмигранта, всего лишь пошлейший преступный тип, которого даже испанская полиция, не посмотрев на высокое покровительство, тотчас упрятала бы в тюрьму, если бы знала, чем он занимается.

Такси остановилось у входа в отель «Палас». Несколько безработных оборванцев бросились к автомобилю и распахнули дверцу. Протянув руки, они молча ждали чаевых, как разоренные испанские гранды во время наполеоновского нашествия. Может быть, это были бойцы с баррикад гражданской войны. И смутное чувство, похожее на стыд, шевельнулось в груди Луиса, когда он опускал монеты в их ладони.

Отдохнув с дороги, Луис Ромеро принял ванну, переоделся и сошел в ресторан. Служащие отеля записали его имя с особенной угодливостью, мальчики при лифте отвесили ему низкие поклоны, рассыльные благоговейно следили, не понадобятся ли знатному сеньору их услуги. Когда он проходил через устланный дорогими коврами роскошный холл, блестевший золотом, зеркалами и черным деревом, дамы жадно впивались взглядами в неизвестного смуглого красавца, а мужчины лениво затягивались сигарами и с деланным равнодушием старались определить его профессию. Дипломаты оси снисходительно признали в нем испанского аристократа (семитские черты, важная осанка), англичане приняли его за итальянца (прошел мимо, гордо вскинув голову), а торговец с Балкан с восхищением подумал, что он марокканский раджа, хотя в Марокко нет раджей, а есть только султаны и шейхи. Ближе всех к истине была одна проститутка из высшего общества, припомнившая, что встречала этого незнакомца в приемной полицейского инспектора в Перпиньяне, и она чуть заметно улыбнулась ему в знак солидарности, потому что оба они с одинаковым искусством притворялись добропорядочными. Остальные женщины, напротив, испытали чувство тяжелой обиды. Этот франт не соблаговолил даже взглянуть на них. Держась все так же недосягаемо и обмениваясь взглядами только с кельнерами, которые носились, развевая полы своих фраков, и зорко наблюдали за клиентами, потому что получали два жалованья – одно от отеля, другое от полиции, – Луис Ромеро неторопливо пообедал, потом выпил кофе в холле и удалился в свою комнату. Лег и уснул.

Когда Луис проснулся, его опять охватило ощущение одиночества и пустоты. Он встал, открыл окно и выглянул на улицу. Солнце клонилось к западу, дневная жара спала. По Сан-Херонимо и Пасео-дель-Прадо звенели трамваи, битком набитые чиновниками, которые ехали на службу, обсудив в шумной компании в кофейне все злободневные вопросы политики, боя быков и спорта. Гувернантки с детьми стайками направлялись к Ретиро и тенистым платанам у обелиска Даоиса и Веларде в центре площади Лояльности. Дорогие американские лимузины и дребезжащие такси отъезжали от «Рица» и останавливались перед «Паласом», поднимались вверх по Сан-Херонимо или сворачивали к Кастеляне. Газетчики выкрикивали названия вечерних выпусков. Мадрид медленно пробуждался от послеобеденного сна.

Луис Ромеро стал бриться, одновременно уточняя про себя все, что ему предстояло сделать. В своих чемоданах он вез около пятидесяти килограммов морфия – целое состояние, если их продать в Южной Америке. Держать товар в отеле было совершенно безопасно: во-первых, вряд ли найдется полицейский агент, который рискнет рыться в багаже человека, носящего имя Эредиа, и, во-вторых, у Луиса было официальное разрешение французского правительства на доставку этого артикула в Барселону для одной фиктивной фирмы. Теперь вся хитрость состояла в том, чтобы протащить морфий без таможенного досмотра в Аргентину. Надежные и опытные люди, способные провернуть это дело, у Луиса были, оставалось только все организовать.

Побрившись и выйдя из отеля, Луис пошел прямо на почту и послал телеграммы трем вполне почтенным лицам: одному в Барселону, другому в Кадис и третьему в Буэнос-Айрес. Господ из Барселоны и Кадиса Луис просил приехать в Мадрид, а сеньору из Буэнос-Айреса предлагал связаться с двумя фирмами, экспортирующими мороженое мясо, и сообщить, не нуждаются ли они в холодильниках для своих складов. Разумеется, это были не фирмы, а два прожженных мошенника из банды Луиса.

Отправив телеграммы, Луис пошел по Алькала с намерением выпить кофе в «Молинеро», но, дойдя до Военного казино, раздумал. Перед казино на тротуаре стояли столики, за которыми уже расселись старички в жакетах или длинных сюртуках и лакированных туфлях с белыми гамашами, в белых перчатках и крахмальных воротничках. Эти почтенные господа с моноклями и тростями, большей частью захудалые дворяне, ревниво сохранявшие старомодную элегантность времен Альфонса XIII, насколько позволяли им пенсии и ренты, уцелевшие после мотовства в годы буйной молодости, были ветеранами монархической Испании. Они сражались в джунглях Кубы и Филиппин за бога, за короля и за Испанию. Они жили памятью о прошлом, слегка огорченные настоящим, потому что каудильо все еще не решался уступить власть претенденту, дону Хуану, но все же довольные тем, что он хотя бы покончил с республикой. Теперь они поглощали алкоголь и курили гаванские сигары в ожидании старческой инфлюэнцы, которая унесет их в рай. То, что они попадут в рай, а не к Люциферу, не вызывало у них сомнений – ведь они были добрые католики и каждый день исправно посещали литургию. Эти кавалеры с атеросклерозом, кроме пристрастия к выпивке, сохранили еще одну привычку молодости: заигрывать с красотками, фланирующими по тротуарам, из-за чего последние почему-то прозвали их «мухоморами».

Увидев этих «мухоморов», Луис подумал о братьях, которые жили в Мадриде и которых надо посетить. Это были дон Индалесио де Эредиа, адмирал, и дон Франсиско де Эредиа, депутат. Сейчас как раз было очень удобно зайти к дону Индалесио в военно-морское министерство, оно находилось в двух шагах. И Луис снова вышел на Пасео-дель-Прадо. Перед входом в министерство, как маятники стенных часов, двигались двое часовых в форме морской пехоты. Они встречались у самой середины входа, вскидывали винтовки на плечо, на миг застывали друг против друга, потом делали полный поворот кругом и снова мерными шагами расходились, чтобы опять сойтись. Между этими живыми автоматами у колонны стоял навытяжку сержант, тоже на посту. Луис подошел к нему и сказал, кого он хочет видеть. Сержант доложил о нем по телефону. Тотчас выбежал дежурный мичман из протокольного отдела в парадном синем кителе и услужливо повел за собой брата высокого начальника. Они прошли через длинные коридоры и мрачные залы, украшенные бюстами множества славных адмиралов, начиная с эпохи Лепанто и Непобедимой армады вплоть до черных дней войны за Кубу и Филиппины.[4] В этом министерстве витал дух если не теперешнего, то по крайней мере былого морского могущества Испании, подточенного и разрушенного вереницей неразумных Альфонсов.