Она воровала блестящие вещи: исчезали чайные ложки, пропали маленькие Марьянины ножницы. Не сразу догадались, что искать их надо в галкиной коробке (спала она по-прежнему у Сережи, в коробке от кубиков). Тетя Паша боялась снять очки: только положит их на стол или на подоконник — глядь, галка уже подбирается к ним, бочком, вприпрыжку, нацелившись вороватым глазом.

— Ее нужно посадить в клетку! — сказал Иконников.

Но никто с ним не согласился: в этом доме никогда не держали птиц в клетках.

Мальчики Дальней улицы были от галки без ума.

— Галя-Галя! — по целым дням раздавались крики на улице.

— Кар! — отвечала галка, но на чужой голос не шла, чем особенно гордился Сережа.

Она ходила с ним на прогулки. Он шел, окруженный мальчиками, а она сидела у него на плече.

Однажды она исчезла из дому. Сережа бегал по всему городу и звал: «Галя-Галя!» Она не отзывалась. Сережа плакал и опять звал. Вечером Марьяна силой увела его домой и уложила в постель. Он посмотрел на пустую коробку, стоявшую на комоде, и залился слезами. Вдруг кусты за окном зашумели, и галка влетела в комнату — и прямо к Сереже!

— Галя-Галя! — закричал он, вскочив.

На ноге у нее был обрывок тряпки.

— Подумай, Сереженька, — сказала Марьяна, — ее привязали, а она оборвала привязь и прилетела к тебе!

Но потом галка все-таки покинула Сережу. К ней стала прилетать другая галка, они подолгу гуляли вместе по двору и о чем-то совещались.

— Они улетят, — сказала Марьяна. — Они задумали вить гнездо. С этим ничего не поделаешь, Сереженька. Птица должна вить гнездо.

И галка улетела. Это было очень грустно, но ничего не поделаешь Сережа понимал, что ничего не поделаешь.

Два раза галка прилетала в гости. Ходила по террасе, пугала Зайку, выхватывала макароны из супа, а другая галка сидела на ветке и смотрела, как ее подруга безобразничает в гостях.

Потом они перестали прилетать. Должно быть, они были очень заняты постройкой гнезда, и у них не было времени ходить в гости.

Вот школа. Ее только что построили. Со светлых кирпичей, из которых она сложена, еще не облетела розовая пыльца.

У школы две трубы. Из обеих труб идет дым: топят печи, хотя до холодов далеко — дни стоят золотые, погожие; топят, чтобы скорее просохло здание.

Много разных красок пошло на школу: крыша зеленая, пол коричневый, классы — светло-желтые с белым, коридор — голубой. Все краски пахнут одинаково: новизной, праздником, ожиданием.

Привезли оборудование: парты, стулья, столы, шкафы, большие классные доски, два круглых синих глобуса и баки для воды: откроешь кран — вода в рот фонтанчиком.

Тащили шкаф в четвертый класс, шкаф упирался, оцарапал косяк, на свежеокрашенном полу оставил след своей грубой деревянной ноги. Пришел маляр, закрасил след, велел, чтобы два дня никто не входил в четвертый класс.

Пустырь вокруг школы очистили от стружек, щепы, обломков кирпича. На расчищенной земле лопатой, колышками, бечевкой наметили линии будущих аллей, контуры будущих клумб, ягодников, опытных грядок.

В школу шли комиссии, одна за другой: строители, врачи, учителя. Сам председатель райисполкома пришел и сам секретарь райкома партии Иван Никитич Горельченко. Они неловко присаживались на маленькие парты, на которых еще никто не сидел, против больших черных досок, на которых еще ничего не было написано, и лица у них становились смущенными, потому что все они в этот миг вспоминали свои школьные годы, и все чувствовали умиление, и все старались это умиление скрыть.

Один Иконников был недоступен подобным слабостям.

— Ну, как? — спросил его Коростелев. — Хороша школочка?

— Очень пахнет краской, — сказал Иконников и поскорей пошел на свежий воздух, обмахиваясь чистым платком… Но черт с ним. Сегодня, когда все новизна, праздник, ожидание, — не будем говорить об Иконникове. О нем в другой раз, когда испортится погода и будет плохое настроение.

Последние дни августа. В школу приходят отцы и матери, приводят детей, приносят метрики и справки об оспопрививании.

Две матери зашли в канцелярию. Двое детей, мальчик и девочка, ждут их в коридоре.

— Мне уже давно семь лет, — говорит девочка. — Мое день-рождение было в марте. А твое когда?

У нее рыжие косички, завязанные крендельками на ушах, и черные живые глаза. Мальчик смотрит на нее озадаченно.

— Я могу нарисовать пароход, — говорит он.

— Фу, пароход! — говорит девочка. — Пароход каждый дурак умеет. А ты умеешь нарисовать лошадь?

Проходит Марьяна со стопкой книг.

— Если она захочет поставить меня на колени, — говорит мальчик, — я все равно не стану.

— Она не будет ставить на колени, — говорит девочка. — Она нас будет выгонять из класса.

И они провожают Марьяну долгим взглядом.

…Первое сентября, первый день нового учебного года. Нежарко светит утреннее сентябрьское солнце. Треугольником пролетает в небе журавлиная стая. И дети идут по полям, размахивая сумками.

Когда прозвучал звонок, возвещавший конец урока, Марьяна построила детей в пары, вывела во двор и сдала матерям, пришедшим встретить своих малышей. Под материнской охраной первый класс организованно направился в поселки, по домам. «Почти такие же маленькие, как мой Сережка, — подумала Марьяна, глядя им вслед. — В классе они не кажутся такими маленькими…»

Она вернулась в класс, села на парту и посидела, поддерживая голову рукой, отдыхая от впечатлений, нахлынувших на нее в этот первый день ее самостоятельной работы.

Невозможно сразу запомнить, как кого зовут. Запомнились имена тех, кто шалил, вообще как-то проявлял себя. Девочку с рыжими косичками, завязанными на ушах крендельками, зовут Серафима, Фима. Она все время шепчется с соседями, поссорилась с девочкой, сидящей за нею. Ссора была шепотом, но все перестали слушать Марьяну и смотрели на ссорящихся. Пришлось прервать урок:

— Что у вас там делается, ребята?

— Она взяла мою резинку и не отдает! — сказала Фима, сверкая черными глазами.

— Встань! — сказала Марьяна. — Когда к тебе обращается преподаватель, надо встать.

Фима встала.

— Теперь отвечай мне.

— Она взяла мою резинку и не отдает, — уже спокойно доложила Фима.

— Положите резинки, вообще все ваши вещи в парты, — сказала Марьяна. — Чтобы на партах ничего не было. Положите руки назад, вот так. Смотрите на меня и слушайте внимательно, потому что то, что я сейчас говорю, очень важно.

Все зашевелились — им нравилось выполнять приказания учительницы, да и рады были подвигаться — и стали убирать учебные принадлежности в парты. Они притащили в школу резинки, краски, цветные карандаши и показывали друг другу. К мальчику, у которого был очень толстый карандаш, писавший синим, красным и зеленым, на перемене ходили даже из других классов — посмотреть на интересный карандаш.

Они верили учительнице, что то, что она говорит, очень важно, но не могли слушать долго. Вон чей-то маленький рот разинулся, как буква «о», и протяжно зевнул, сейчас же зазевали другие. С задних парт поднялся шепот, головы задвигались, глаза ребят ушли от Марьяны в сторону, вверх, вниз. Глаза голубые и серые, черные и карие — все ушли…

На втором уроке вдруг оказалось, что нет девочки, сидевшей на передней парте справа. Марьяна пошла искать девочку и нашла у двери учительской.

— Что ты тут стоишь? — спросила Марьяна. — Почему не идешь в класс?

— Я забыла, куда идти, — сказала девочка. — Я заблудилась.

Они возвращались в класс. Из класса им навстречу вышла другая девочка, схватилась за Марьянину юбку и пошла рядом.

— Тетя, — сказала она, — я пить хочу.

После второго урока Марьяна повела ребятишек в поле и поиграла с ними. Мальчик Вадик все время отбегал и бросал в девочек землей. Потом она села с ними на травку и почитала вслух. Чтение слушали охотно, только Вадик к концу заснул.