– Ничего не понимаю… Она так исказилась из-за затопления?

– Нет. Это просто другая материя – видишь разницу в цвете? Граница Радужного змея, с дефектом или без, осталась целой. А граница, кусок которой сейчас перед тобой, принадлежала миру, который был полностью уничтожен.

Амиар не стал говорить, что это значит, а Дана ни о чем его больше не спрашивала, она и сама все поняла.

Не было никакого дефекта в исходном заклинании, что бы там ни писали в документах. Радужный змей погиб не просто так, он погиб из-за столкновения с другим кластерным миром, о котором никто ничего не помнит.

Лукиллиан Арма так и не привык к тому, что он теперь старик. Он никогда не задумывался, что время проходит, он просто жил – так, как ему хотелось, не сдерживаясь, но и не забывая о своих обязанностях. Он был не из тех, кто постоянно думает о том, что уже было, что еще будет, ему казалось, что он будет жить вечно.

А потом время само напомнило о себе, сначала мягко, а потом все жестче и жестче. Лукиллиан понял, что старость приходит не с цифрой на именинных открытках. Она таится в смерти желаний, в хронических болях, которые уже нет смысла лечить, в потере интереса ко всему. Какой может быть интерес, если ты уже все видел и все знаешь? Он не хотел становиться слабым, и хотя в душе он не чувствовал перемен, тело напоминало ему, сколько лет он на самом деле прожил на свете.

Было бы неплохо, если бы кто-то с самого начала его предупредил: жизнь короткая, пролетит – не заметишь, помни об этом. Хотя он бы все равно не помнил…

– Ты какой-то унылый стал, – заметила Хиония. – Только не говори мне, что тебе страшно!

Они шли по темным и сырым коридорам Эмирии. Лукиллиан прекрасно понимал, что разрушение в этом кластере слишком велико, оно не может быть вызвано одним лишь вековым запустением. Ему не нравилась клейкая паутина на стенах, не нравились трещины в массивных камнях – будто здесь шла битва, о которой они ничего не знали, да и энергия у этого кластера была странной. Но непосредственной угрозы пока не было, и они с Хионией продолжали двигаться вперед.

В таком месте сложно было не задумываться об умирании, хотя его спутница вряд ли могла это понять. Хиония всегда была плутовкой, он знал об этом, но даже он не ожидал, что она сумеет обмануть время. Теперь она снова была молодой и легкой, она избавилась от всего, что тянуло в могилу Лукиллиана, и даже в мрачном коридоре она оставалась спокойной и собранной, как и подобает воительнице, сражающейся за жизнь.

– Мне не страшно. Я думаю о смерти.

– Э-э… А ты не мог бы подождать с этим до того, как завершится наше задание?

Хиония двигалась по непроглядно темному лабиринту быстро и уверенно. Лукиллиан подозревал, что дело не только в изучении плана – потому что план был весьма условным. Скорее всего, у клана Интегри были свои традиции построения таких миров, именно они помогали колдунье не заблудиться в абсолютно одинаковых на вид коридорах.

– Я не собираюсь умирать, но могу я в этом склепе хоть подумать, как это будет? – усмехнулся Лукиллиан.

– Лучше не надо, сомнительное развлечение.

– Да ладно, позволь старику его слабости! Тебе-то уже не понять. Мне вот любопытно: правда ли, что перед смертью вся жизнь проносится перед глазами?

Хиония бросила на него возмущенный взгляд, и при слабом свете единственной магической сферы ее синие глаза казались непривычно темными, почти черными.

– Все зависит от того, как ты умрешь. Если мы вдруг нарвемся на ловушку и из стены вылетит какое-нибудь утыканное гвоздями бревно, ты успеешь подумать разве что «Мамочки!», а потом и правда мамочку встретишь.

– Очень оптимистично.

– Сказал тот, кто первым завел разговор о смерти, – ухмыльнулась Хиония. – Знаешь, я ведь до последнего не знала, сработает заклинание омоложения или нет. При неудачном раскладе оно вполне могло меня убить, поэтому ты не прав, считая, что я не могу тебя понять.  Я много думала о том, как это будет и что ждет меня дальше.

Как ни странно, этот невеселый разговор помогал ему. Слушая ее голос, Лукиллиан чувствовал, что лабиринт мертвого кластерного мира больше не давит на него, не кажется гробницей, из которой они никогда не выберутся.

– И что же ты надумала? – спросил он.

– Что есть два расклада. При первом ты умираешь неожиданно, тут уже не до размышлений и философствований. При втором ты готов, и у тебя и правда есть время подумать. Но я больше чем уверена, что ты не будешь просматривать свою жизнь в ускоренной перемотке – и никто не будет.

– Откуда такая уверенность?

– Ну, я бы не хотела, – пожала плечами Хиония. – Лука, мне восемьдесят девять лет, у меня была долгая жизнь. Ты думаешь, мне хочется тратить последние секунды перед смертью на эту тягомотину? Вспоминать, как я разгребала завалы из документов и разбиралась в высосанных из пальца проблемах клана Интегри? Или, может, мне нужно вспомнить все, что я сделала не так и уже не могу исправить? Да черта с два!

– Хорошо, во что тогда веришь ты?

– Что перед смертью ты вспомнишь только один день – самый счастливый день своей жизни. Смерть – это уже плохо, правда? Так вот, чтобы, так сказать, подсластить пилюлю, тебе дадут шанс снова прожить этот день.

Лукиллиан сильно сомневался, что за словами Хионии стоит хоть что-то, кроме ее домыслов. Но версия не самая плохая, ведь она позволяет умереть счастливым. Вот только…

– Не думаю, что в моей жизнь был самый счастливый день, – признал Лукиллиан. – Счастливые дни были, но выделить какой-то один я не могу.

– Был, – уверенно возразила Хиония. – Просто ты его не помнишь.

– Как я могу такое не запомнить?

– Легко, даже память клана Арма не идеальна! Ты верно сказал, счастливых дней в твоей жизни наверняка было много, и вряд ли тебе приходило в голову сравнивать степень счастья. К тому же, ты тогда не знал, что ждет тебя впереди – вдруг будет день еще лучше? Поэтому самый счастливый день и узнается в момент, когда все уже кончено. Стоя на пороге смерти, ты оборачиваешься назад и видишь его: он сияет где-то на дороге, которую ты прошел, даже если она нереально длинная. Ты смотришь на него и понимаешь: великие боги, так ведь это был он, а я-то, старый дурак, и не понял!

– Все у тебя продумано, – рассмеялся Лукиллиан.

– Есть такая работа – все знать, – подмигнула ему Хиония. – Я же предсказательница, забыл?

– Не думаю, что это как-то связано с пониманием жизни после смерти, если она вообще есть.

– Мы сейчас говорим не о жизни после смерти, а о жизни перед смертью, о последнем ее проявлении. Сейчас ты наверняка начнешь тужиться, пытаясь вспомнить свой самый счастливый день. Даже не пытайся, ничего не выйдет. Воспринимай это как последнюю  награду перед смертью: да, ты умрешь, но в этот миг ты узнаешь, в чем было твое истинное счастье, а там и до смысла жизни недалеко.

Она поддразнивала его, как обычно, и все же Лукиллиан видел, что она верит  своим словам. Что ж, она прожила на свете достаточно долго, имеет на такое право.

Его мысли сменились, он больше не думал о смерти и старости – он думал о самом счастливом дне. Несмотря на предупреждение Хионии, он все равно искал его. Это было намного приятней рассуждений о неминуемой гибели: он проходил через свою память, как через бесконечную библиотеку, и искал те дни, что сияли счастьем.

Что это может быть? Его совершеннолетие и принятие роли наследника? Это и правда была грандиозная пирушка – Великие Кланы неделю в себя приходили. Но тогда Лукиллиан был слишком молод, чтобы видеть разницу между настоящим счастьем и хаотичным весельем подростков, только-только ставших самостоятельными. Его восхождение на трон? Да, это было неплохо, он гордился собой. Его свадьба? Праздник понравился ему больше, чем невеста, которую выбрали для него родители, и все же Лукиллиан прожил с ней всю жизнь. Рождение его детей? Он помнил, как праздновал это событие, но некого священного осознания, что он теперь отец, не было. Он даже не мог вспомнить, как впервые увидел своих наследников – скорее всего, к тому моменту он уже был слишком пьян.