Хотя еще не поздно просто сбежать. Сделать вид, что мы поверили в здешние фантики-мультики. Откланяться и попросить отпустить нас по-хорошему, поелику мы осознали: нашей протеже никто не причинит вреда, отныне и впредь, а мы сами не местные, случайные, проездом, простите великодушно… Как ни унизительно звучали эти фразы, а отступление манило. Оно ведь было для нас НАИЛУЧШИМ выходом. Но мы же герои!

Вернее, это Дубина оказался герой. А я оказалась дурой. Но не настолько дурой, чтобы пытаться переубедить истинного принца, халтурно, спустя рукава превращенного в раба. Уж я-то знала, какова суть Геркулеса. Значит, будем спасать бедную его девочку. Будь она трижды неладна.

— Что ж, искать, так искать, — бормочу я. — Ведите.

— Ты правильно выбрала. Тебе понравится, — ухмыляется броллахан. — Тебе вообще нравится жить наяву. Хотя ты постоянно уговариваешь себя, что сон приятнее. А вот как она решит — не знаю… Может быть, иначе…

— Ты что там бормочешь, пустотелый?! — Как-то трудно сдерживать бешенство, когда тебя принимаются раздевать без твоего согласия, да еще и такими… непривлекательными лапами.

— Я не пустотелый, — без малейшего раздражения отзывается броллахан, — я невоплощенный. Это гораздо, гораздо утомительнее. Пустотелость — такая удобная вещь, что я бы, право, не отказался. Но… сохранять невоплощенность — это как постоянно пересчитывать, все ли пальцы у тебя на месте и хватает ли тебе рук и ног.

— А ты у девушки одолжи! У нее-то их вдосталь! — продолжаю я балансировать над пропастью. Почему-то мне кажется важным вывести из себя чертов призрак…

— Ах! — машет он тем, что у него вместо руки. Рукавом машет. С перчаткой на конце. — У нее их столько, что она постоянно забывает, сколько их должно быть — у человека. Мы уж ей и не напоминаем — пусть будет, как будет! А потом всякие смешные истории про нее слушаем: тысячерукая убийца, разрушительница времени, мать тьма…

— Кали* (Богиня-мать, символ разрушения, темная и яростная ипостась Парвати, темная Шакти и разрушительный аспект Шивы, "освободительница, защищающая тех, кто ее знает… ужасная Разрушительница времени" — прим. авт.)!!! — Вопль вырывается у меня из груди, будто электрический разряд. Эхо услужливо повторяет, отражаясь от холмов: "Кали-Кали-Кали, кто ж еще?" — Так вот ты куда нас ведешь, болтун проклятый?

— А кого, если не вас? Вы ей самая компания! — радостно вскидывается броллахан. — Ну сама посуди: ты — разрушение, он — порядок, кому, как не вам, побывать у нашей держащей нити? У нее редко бывают такие понятливые гости, можно, сказать, коллеги…

Вот это «коллеги» меня убило. Если бы мы шли просто как двое людишек, пришедших увести своего собрата оттуда, где нам, приматам, вообще не место! Можно было бы рассчитывать на божественное равнодушие — не обращайте внимания, это горничная, а это грузчик, им надо кое-что забрать… Но с коллегами они же церемониться станут. И постараются потрясти наше воображение. А им есть чем потрясать. Они могут нас так потрясти, что до конца своих дней мы будем вздрагивать и облизываться в унисон каждые полторы секунды.

Ладно. Нервный тик надо приобретать от реальных испытаний, а не от воображаемых. Оружие наше родное, может, хоть ты нас спасешь, когда запахнет жареным? Все-таки магические твари ой как не любят железа…

Гора раскрылась нам навстречу, словно гнилой персик: прямо по пушистой-золотистой шкурке змеилась черная расселина, оттуда несло гнилью, тонкой, настоявшейся, тысячевековой гнилью, в которую здесь обращались народы, леса, горы, реки, долины, а может быть, и сами боги. Мы с Дубиной поморщились и ступили внутрь.

Конечно, колония летучих мышей в пещерах, в которых я пряталась от зеркального эльфа, смердела не в пример острее. Так смердела, что мне пришлось долго-долго искать пристанища на другой стороне горы и отгораживаться от мышек всеми известными мне способами. И все равно аммиачная вонь то и дело доползала до меня через заваленные ходы подгорного лабиринта.

Здесь смрада не было. Был аромат затхлости, показавшийся странно знакомым. Я переглянулась с Дубиной и поймала его изумленный взгляд. Мы знали это место! Мы были здесь! Тогда я в первый раз вызвала ламию. Причем даже не из себя, а, как мне тогда показалось, откуда-то из тьмы. Из тьмы подземного сада. Из тьмы ушедшего под землю, высохшего и сгнившего на корню Эдема, который и сегодня самые наивные из нас ищут там, на поверхности. На поверхности ярко разрисованного фантика. Потому что человечество всегда будет скучать по Эдему. По Эдему, из которого ушло, когда выросло из животных в людей.

А он здесь, вокруг нас. И по-прежнему поражает воображение масштабностью замысла. Как здесь привольно охотилось и валялось под деревьями! Как здесь елось, и пилось, и спаривалось, и оралось, и дралось! При одной мысли об этом у меня прямо рога отрастают. Да уж, только рогов мне сейчас и не хватало…

И самая гуща этого мертвого, безнадежно мертвого райского сада оплетена паутиной, которую мы уже видели. Паутиной в мириадах капель, в каждой из которых зреет смерть. Смерть для всякого из живущих. Время от времени капли срываются и падают. Иногда по паутине проходит волна и словно дождь выпадает в мертвую пыль, в бывшую райскую ниву. Война. Голод. Эпидемия. Нерест.

Кали, в своем более ли менее привычном облике (интересно, это дань моим познаниям в мифологии или она действительно так выглядит?) — могучая черная туша с несметным количеством рук, кивает нам, ни на секунду не переставая что-то поправлять, придерживать, стряхивать… Стряхивать у нее очень хорошо получается.

Я жду: сейчас, сейчас она начнет требовать, угрожать, высмеивать в духе самой что ни на есть божественной дипломатии. То есть особенно жестоко и особенно хитро. Но Кали проста, будто сельская учительница:

— Мы очень, очень ею гордимся, хоть и понимаем, что вы правы, придя за ней.

— Кем гордитесь? — я, конечно, знаю, о ком речь, но уж очень реакция… нестандартная.

— У вас ее зовут Кордейра.

— А у вас?

— А у нас никого никак не зовут. Мы не очень сильны в человеческой речи. Мы еще очень плохо ее знаем и не привыкли к ней.

Плохо они знают… Не привыкли… Скромные такие полиглоты.

— Но почему вы гордитесь нашей Кордейрой?

— Она убежала. Сперва от своей судьбы. Потом от своего тела. Потом от своей половины. Потом от своей смерти. А потом и от нас. Это очень, очень бегучая личность.

— Да уж, бегучая. Прямо заяц, а не женщина, — бурчит Дубина.

Первые ростки критики. Понадобилось завести его в зазеркальную преисподнюю, чтобы он выразил недовольство поведением Корди. Да, они образуют идеальную семью, когда воссоединятся. Уж я постараюсь, чтобы воссоединились. Грех такому образчику мужского терпения вхолостую пропадать.

— И вы не знаете, где она?

— Мы не знаем, — мелькая руками, вздыхает Кали-паучиха. То есть не вздыхает, а лишь намекает: вздохнула бы, кабы не эти живые капсулы со смертью, дрожащие на миллиардах струн.

— Я знаю, — раздается голос броллахана. — Я помогал ей бежать.

— Почему? — Резвости моего ума хватает понять: «мы» Кали означает ее самое и никого больше. В принципе, кроме нее, божества упорядоченного разрушения, в мире и нет ничего. Но я не понимаю другого: как этот шут безликий может кому-то помогать, мешая планам Кали?

— Мне было интересно, ступит она во время или нет. Я и держащая нити спорили, готов ли человек войти во время. Сейчас понимаем — готов. И не только она. — Броллахан смотрит на нас искательно-умильным взглядом. Ему явно хочется еще раз выиграть у Кали, которая не верит в безбашенность мутировавших приматов. Интересно, на что они спорят? На окаменевшие яблочки с древа познания?

Эта двоица раздражает меня несказанно. Почти так же, как меня раздражает и наша двоица. Ведь не вздумай мы в ту ночь порезвиться в лунном свете… Теперь нам придется заплатить за все легкомыслие разом — и за наше собственное легкомыслие, и за легкомыслие богов, держащих наши судьбы в своих многочисленных пальцах.