— Ох, мать честная, — переговаривались мужики, — кабы беды не нажить.

В кабаках стало многолюднее, а на дорогах — больше баловства.

Зеленая галера с вызолоченным морским богом Посейдоном блистала роскошью, без которой уже не могла жить бывшая бедная принцесса София-Федерика-Августа Ангальт-Цербстская. На судне с немецкой точностью выполнялся распорядок дня. Екатерина готовила речи к народу.

В городах ее принимали пышно. С колоколен гремел праздничный благовест, городская знать встречала хлебом-солью. В свою очередь, Екатерина щедро одаряла встречавших. «Лучше семерых наградить, чем одного наказать», — философствовала она в ту пору.

20 мая эскадра стала на рейде под стенами Нижегородского кремля. Набережная пестрела народом. Говорили, что царица повелела заготовить дюжину бочек вина и что-де в самый разгар торжества эти бочки выкатят на площадь и начнется пир горой. Другие говорили, что Екатерина решила сделать из медных монет дождь над городом, утверждали, что мешки с медяками уже втащены на кремлевскую стену и там установлено кресло для государыни. Толпа растерялась: одни стерегли места под кремлевской стеной, другие высыпали на набережную.

Едва суда бросили якоря, на всех колокольнях города грянул благовест, крепость приветствовала царицу залпами орудий. Но вскоре оказалось, что весь этот гром преждевременен. От флагманской галеры отчалила лодка и быстро понеслась к берегу. В ней был граф Владимир Орлов, который требовал прекратить пальбу и колокольный звон, поскольку матушка изволит почивать. Губернатор Аршеневский не находил себе места. Он то пытался объяснить что-то графу Орлову, то давал распоряжения купцам и духовенству, которые чинно держали на полотенцах караваи с расписными солонками, то просил податься назад толпу.

Скоро на флагманской галере подняли флаг.

— У-у-у-р-р-а-а-а! — закричал городовой Пантелькин.

К толпе подбежал, тяжело дыша, купец Микулин, схватил за руку Хурхома.

— Скорее в лодку. Матушка-государыня на берег хотят пожаловать.

С Хурхома стащили худую рубаху и натянули новую из кумача. Он и опомниться не успел, как оказался в лодке с высоким бархатным креслом. Придерживаясь за его спинку, губернатор попросил:

— Подналягте, ребятушки!

Весла нырнули в воду, и лодка оторвалась от берега.

Все в это утро Хурхому казалось забавным балаганным представлением. Люди бегали, суетились, кричали. Пантелькин пялил свои кошачьи глаза…

— Вона матушка-то, — толкнул в бок Хурхома белобрысый парень.

Хурхом повернул голову. На палубе среди разноцветных кафтанов стояла женщина в зеленом платье и капоре. Она сказала что-то соседу, похожему на пивную корчагу, и тот перегнулся в поклоне. «Корчага, а, гляди, как ловко кланяется!»

— Ребятушки, «ура» матушке-государыне! — оживился губернатор.

Гребцы закричали «ура!». Сверху спустили в лодку обшитую алым бархатом лесенку. Отстранив провожатых, Екатерина бойко сошла по ней и лишь на последней ступеньке протянула руку Аршеневскому. Губернатор помог царице сесть в кресло.

— Милостивый государь, — сказала она, — я так давно не ступала на твердую землю.

— С богом, ребятушки! — скомандовал губернатор.

Хурхом в такт с другими гребнул веслом.

Полегче, — шепнул белобрысый парень.

Хурхом косо посмотрел на него. Молчи, мол, сам с твое знаю. Царица ему не понравилась. Так барынька какая-то, ничего нет в ней особенного. И говорила совсем обыкновенно.

— Надеюсь, ваш город чистый и красивый? — спросила она у губернатора.

— Ваше величество…

Смех подкатился к горлу Хурхома. Видел он, как в городе спешно красили дома и заборы, меняли доски на тротуарах. Тех, кто выплескивал помои под свои окна, штрафовали. Тогда по ночам стали выливать под соседские окна. И сколько ни возили солдаты с Волги песок, засыпать помойки не удалось. К тому же прошел ливень и смыл краску с заборов, тротуары заплыли грязью.

С берега слышалось беспрерывное «у-у-у-ра-а-а-а!». Волга растягивала последнее «а-а-а» до стона.

Царица была довольна. Она прикладывала к глазам батистовый платочек и повторяла:

— Дети мои. Милые дети.

Когда опустили трап, лодка слегка качнулась. Екатерина протянула руку Аршеневскому и вдруг уронила свернутую трубочкой бумагу. Она ударилась о борт и упала в воду.

— Ах! — воскликнула императрица.

И это «ах!» застыло на лицах людей, которые стояли на пристани. Оцепенение длилось несколько секунд. Потом все задвигались, зашумели. Аршеневский лег на борт и пытался схватить бумагу. С пристани кто-то тянулся за бумагой зонтиком, но розовый бантик ленточки, которой была перевязана бумага, поддразнивая всех, уплывал.

Хурхому смешно было смотреть, как все беспомощно тянулись за царицыной бумажкой. Поднявшись во весь рост, он кошкой выпрыгнул из лодки. Вода приятно обожгла, подхлестнула. Когда он вынырнул, пристань неистово гудела. Хурхом подхватил трубочку с розовым бантом и поднял ее высоко над головой. Загребая воду одной рукой, подплыл к лодке и ухватился за ее борт. Аршеневский выхватил у Хурхома бумагу и с поклоном протянул Екатерине. Она легонько кивнула.

Благодарю, вы мой верный слуга. Распорядитесь дать человеку пять рублей серебром.

Хурхом отпустил борт лодки и погрузился в воду. Весеннее быстрое течение подхватило и понесло его. Ему хотелось уплыть подальше от этой толпы, от румяной царицы, от надутых, как мыльные пузыри, ее вельмож.

Вышел он на берег около землянки Якова Крапивина. Лохматый старик в драном полушубке сидел на пороге. Он был похож на выгнанного из берлоги медведя.

— Здорово, дед! — сказал Хурхом, подсаживаясь рядом на камень.

Старик неторопливо ответил:

— Скинь рубаху-то, застудишь нутро.

Хурхом шумно сбросил рубаху и, растирая широкими ладонями грудь, захохотал:

— Мне матушка-царица пять рублей серебром посулить изволила. Богатство!

— О-хо-хо, — вздохнул старик, — баловство одно крутом. Ты почто на Низ не ушел?

— Не ушел, дед, потому что Микулин со своей «Евлампией Марковной» Строганова ждал. Выгодный подряд хочет взять. Слушай, дед, хочешь, я тебе красную рубаху подарю?

— У меня на смерть своя холщовая есть. Ты лучше сказывай, давно ли Ивана Кулибина видел?

— А чего? Живет он у купца сытехонек, целехонек.

— К купцу что товар, что человек попадет — все к рукам приберет.

— Сказывает, для царицы дорогие часы заканчивает. А зачем ей дорогие? У ней у самой полным-полно золота! Ты, дед, погоди помирать. Иван-то Петрович судно самоходное еще собирался на Волге пустить. Эк мы с тобой лихо прокатимся!

…Тихо в мастерской. Плавится восковая свеча. Иван Петрович обмакнул гусиное перо в чернильницу, написал столбцом:

Не было в мыслях у Ивана Петровича сочинять оду императрице. Костромин надоумил:

— Матушка наша, дай бог ей здоровья, любит складное словцо. Так ты, Ваня, поусердствуй. Тем паче часики музыку-то не играют.

— Налажу я их, дайте срок.

— То-то и оно, что срок. А где он? Дорого яичко к Христову дню.

Как ни старался Иван Петрович закончить часы «яичной фигуры» к приезду царицы — не получилось. Сам и музыку сочинил, и на музыкальный барабан ее нанес, который от пружины в часах вращается. И ходовой механизм будто в порядке. Разве подогнать кое-где самую малость. Но времени уже нет. Костромин решил показывать часы в таком виде. Конечно, по наружному виду они очень даже приглядные, но главная-то работа внутри. Недельку бы еще или две — наладил бы все честь по чести Иван Петрович. Теперь вот приходилось сочинять оду: