Только начал забываться Хурхомка, видит: Олень — золотые рога тут как тут. Копытцем землю сечет. Сам стройный, легкий, а рога будто лес дремучий.

— Где, — спрашивает, — твой мастер Иван Кулибин?

Чудно как-то Хурхомке: Ванюшку Олень мастером называет. Может, так оно и есть. Кто еще такую мельницу сделает? Только подумал про это Хурхомка — стоит около Оленя Ванюшка. Рукава засучены, в руках молоток и подкова. Три гвоздика губами зажал.

— Смотри, молодой мастер, — говорит Олень, — не подкуешь — худо будет.

Согнул Олень тонкую ножку, открылось копыто. Ванюшка положил его к себе на колено, подковку приладил. Первый гвоздик вогнал молотком, второй, на третьем приостановился да и говорит:

— Не нужны мне твои, Олень, золотые рога. Мастером ты меня назвал, а это дороже всякого золота.

Захотел закричать Хурхомка: «Бери, бери!» — как исчезло все, вместо этого бородатое лицо купца Костромина. Оголил зубы, хохочет, заливается, сам трясется весь.

Тянет Хурхомка на голову Тимошину хламидину — страшно. А купец: «Ха-ха-ха». Глазищи по пятаку, «Ха-ха-ха!» Куда бы деться от этого смеха?

Дом Михайлы Андреевича Костромина был добротным. Низ каменный, второй этаж рубленый, тесом обшитый. Ворота на каменных столбах. Все прочно, основательно.

Почтенным человеком в городе был Михайло Андреевич. Носил окладистую бороду. На плечах длинный кафтан. Вел жизнь скромную, тихую. Четыре раза в год по большим праздникам аккуратно посылал гостинец губернатору. Занимался Михайло Андреевич мучной торговлей, но и леском промышлял. С Ветлуги да Керженца уходили длинные плоты вниз по Волге. Низовье — край степной, дерево на вес золота ценится. А за Волгой его видимо-невидимо. Был в лесной стороне Михайло Андреевич своим человеком, потому как соблюдал древнее благочестие. В скитских моленных по родителям Михайлы Костромина читали схимники заупокойные молитвы, за что посылал благодетель немалые гостинцы.

Как только станет Волга, готовит кучер Аким сани. В сундучок чай да сахар кладет, копчености разные, торбы с овсом под козлы пристраивает. Коренной Синюху запрягает — умная кобылица, в пристяжку — Вечерку. Эта хоть и с норовом, а в паре бойко бежит.

Летят по первопутку сивые. Уютно Михайле Андреевичу в лисьем тулупе. Знает он за Волгой все дороги. Знает, как с заволжским народом сговор ладить. Кричать на бурлака можно, а с крестьянином задушевная беседа нужна. Этого водкой не споишь, не подкупишь. А уж ежели допустил мужичок опрометчивость, никому про то не скажет.

Рядил Михайло Андреевич на лесоповал да на сплав в самых глухих деревнях. Там и народ благочестивее, и нужда-матка крепче держит за горло. Ближних-то город набаловал!

— Куда ноне прикажете? — спрашивает Аким.

— Давай к Митричу, ладные у него работники.

— Можно и к Митричу. Бог милостив — дорога легла.

Гикнет Аким на лошадок — снег взметнется из-под копыт.

Митрич в Кирьяновке живет, верстах в 150 от Нижнего. Дорога лесом. Другому и до весны туда не добраться. Акима же сам леший с пути не собьет. Лес для него вроде дома родного. Придержит лошадей, отогнет треух, прислушается, как синица в рябиннике насвистывает.

— Здравствуй, голубушка!

— Чего ты там? — спросит Михайло Андреевич.

— Так, — ответит Аким, — с божьей тварью разговариваю.

Шевельнет вожжой, и понесут дальше сивки.

Много тайн знает Аким про леса заволжские. Знает он про чудный колокол, на котором написано: «Великий град Китеж». А схоронен он в Спиридоньевской обители на Шарпане. Давным-давно все колокола в лесной раскольничьей стороне заменены билами да клепалами. Ровно дятлы стучат в дерево радетели старой веры. Только в большую непогодь, когда хороший хозяин собаки из дома не выпустит, звучит Великого града колокол. Давно нет на быстрой речке Люнде того града, построенного князем Георгием Всеволодовичем да лучшими мастерами стороны северной, а легенды про тех умелых и храбрых людей крепко живут в народе. Будто семь недель искал князь место, где город основать. Только лесную поляну облюбует — рядом и того лучше. Забить бы первый кол, но его уже другие места манят. Известно, в Заволжье места красоты неописуемой. Совсем замучился князь в поисках места. Кажется, закрыл бы глаза да где попало заколотил кол. И дружина вся притомилась. Только встали на ночлег — все мертвецким сном повалились. Сидит князь на камушке, думу думает: как дальше быть? Вдруг видит: Олень золоторогий из чащи выбежал. Застыл в пяти шагах от князя. Ножки точеные, сам легкий да статный, а в рогах каждая прожилка узора редкого видна.

— Слышал я, великий князь, что ты чудный град строить собрался. Будет тебе и место, и мастера, каких свет не видывал.

Ударил Олень копытцем. Вот, мол, где тебе чудный город строить, и ускакал быстрее ветра. Только вбил князь Георгий колышек на лесной земле, как со всех сторон потянулись к нему мастера. Застучали топорики по стволам звонким. Бревнышко к бревнышку кладут стены городские. Над стенами терема поднимаются, купола храмов. Тут колокольные мастера подоспели, огонь под городской стеной развели, медь плавят. И бросали они будто бы в эту медь тонкий ледок из реки Люнды, чтобы звон был особенный. Только выстроили город мастера, как прознал про него поганец Батый. Свистнул он свою Орду и полетел на конях лохматых в леса Керженские. Всколыхнулся лес, принимая гостей незваных, словно от огня, бросились в разные стороны звери и птицы. Заячьей петлей перепутались все дороги, что вели к великому Китежу. Долго плутало по ним Батыево войско. Если бы не иуда Кутерьма, не дошли бы враги до стен града Великого, погибли бы в лесах Керженских. Но вот черные тучи застлали ясное небо. Ударили в набат все колокола. Вышел Батый Китеж воевать. И полилась тут рекой со стен смола огненная. Семь дней и семь ночей держался город. На восьмой день смола кончилась, последний каравай хлеба поделили между собой защитники. Наутро решил брать город Батый. С улыбкой заснул он в своем шатре, а как проснулся — нет города златоглавого, лежит у его ног холодное озеро Светлояр…

Возле поворота на Ларионов починок придержал Аким лошадей. На развилке дорог стоял приземистый осьмиконечный дубовый крест. Есть среди старообрядцев поверье: если ты срубил крест и поставил его на развилке дорог, то все прохожие за тебя молиться будут.

Перекрестился Аким на дорожный крест, подпругу у Синюхи поправил. Смеркалось. Могучие ели, присыпанные снегом, безмолвствовали.

— Ночевать в Починок али на Шарпан, к отцу Спиридонию?

Михайло Андреевич смахнул снег с тулупа, снял рукавицу и разгладил бороду.

— Давай к отцу Спиридонию. У него и потрапезуем, чем бог пошлет.

Завечерело, когда санки остановились около скитских ворот. За высоким частоколом служили богу радетели древнего благочестия. За оградой-то вернее, да и от дурного глаза подальше.

Ударил Аким кулаком в ворота, стук звонкий — ладно сколочены. По ту сторону собаки переполошились, лают до хрипоты, на ворота бросаются.

— Ишь пустозвоны, угомону на вас нет, — проворчал Аким.

Порядком поохрипли скитские сторожа, пока пожаловал старец.

— Кого бог послал? — осведомился он сонным голосом.

— Михайло Андреевич пожаловали, — отвечал Аким, — отворяй, отец Михей.

— Благодетели наши! Батюшки мои!..

Знает Михайло Андреевич, что в скиту этом есть редкого письма икона Казанской богородицы. Из дальних Соловков тайно привезли ее старцы. В монастыре Зосимы и Савватия была она знаменем старой веры, а теперь вот в лесах заволжских.

Келья отца Спиридония была куда как просторна. В переднем углу иконостас красного дерева, по стенам лавки широченные. Стол дуба мореного — тысячу лет простоит, не качнется. На столе закуски и самовар двухведерный тульского завода.

Отец Спиридоний щедр на угощения. Подвигает дорогому гостю судачка заливного, осетринку под хреном, нельму паровую.