Большинство подхватило этот возглас. Но слышались и протесты.

Тогда Пожарский обратился к освященному собору, к митрополитам, попам и монахам:

– Как ваша дума, святители, отцы честные, иноки благочестивые! Бояре! Весь собор!.. Теперь ли с делом сразу порешим?.. Аль нас взаправду мало и надо города спросить, из коих нет послов?..

Первые подали голос «власти» духовные.

– Штобы перекоров лишних не было… Штобы зажать рты несытым врагам царства… Пождем еще!.. Иные – подъедут… А по городам послать грамоты запросные – все ли волят Михаила?..

Бояре то же подтвердили.

Поднялся Минин, заговорил:

– И я так мыслю, как тут бояре и власти толковали. Бог нам дал царя! Уж сердцем вещим чую я, уж словно вижу… Кто тут нами назван был, тот и будет царем, а не иной никто! Но пусть по-ихнему! Недельки две пождем… По городам, по ближним пусть поедут выборные, которы тут от людей прибыли. Пусть скажут, спросят: хотят ли люди Михаила?.. И в иные города заедут с той же речью… И, люди добрые, вот слышит Господь мои слова! Словно звон пасхальный гудет в ушах моих, чуется мне, как всюду народ назовет Михаила-царя!.. Уж такое испытанье, поди, и слепым откроет очи их незрячие… Глухие души и те услышат и «аминь» скажут тогда! Пусть поедут люди!.. Пусть спросят на местах!..

– Добро!.. Идет!! Мы – едем… поедем все!.. – отозвались выборные от городов, недалеко лежащих от Москвы.

– Да здравствует царь Михаил! – прокатилось по толпе.

С шумом, с радостным говором стали расходиться послы, казаки, воины…

Степенно покинули собор «власти», черное и белое духовенство и бояре.

Полный месяц обливает своим холодным, ясным сиянием большое, занесенное до половины снегами село, где расположился значительный польский отряд из числа тех, которые еще не вернулись домой, а рыскали по Московскому царству, поджидая Владислава или самого Жигимонта, обещавшего привести большую рать на Русь и поправить все, что потеряно было за последний год.

Высокие языки пламени и мириады искр разлетаются по ветру от больших костров, разложенных польскими патрулями, охраняющими сон своих товарищей. Темнеют вокруг костров очертания воинов в полном вооружении… Иные лежат на снегу, закутавшись в бурки, отнятые у казаков, или в богатые меховые шубы, захваченные при грабежах у россиян.

Лошади тоже вздрагивают порою от холода и жмутся к огню, тянут морды ближе к дыму и пламени, словно ловят теплую струю воздуха, чтобы обогреть себя.

В большой, довольно просторной хате, отведенной главному начальнику, полковнику Краевскому, собрались почти все ротмистры, капитаны и хорунжие, составляющие нечто вроде штаба при отряде.

Только из окон этой хаты и видится свет, падая красноватыми узкими полосами на сверкающий снеговой покров, озаренный луною. Шум и говор несется из хаты, из ее единственной, довольно обширной горницы, которая вместе с небольшими сенцами и составляет все помещение избы.

Большой некрашеный стол, стоящий, по обычаю, в переднем углу, окружен молодыми и пожилыми воинами, поляками, литовцами, венгерцами, немцами, которых тоже немало пришло в Россию с полками Хотькевича, отброшенными от Москвы великим земским ополчением.

Два смоляных факела озаряют простор избы, оставляя густые, темные тени в ее углах и над полатями, занимающими почти треть пространства. Кроме того, на столе поставлен дорогой канделябр, украденный из богатого боярского дома, а может быть, и из царских палат, и в нем, оплывая, тускло мигают тонкие сальные свечи, чадя и потрескивая, когда фитиль нагорит и свеча начинает гаснуть. Одна восковая, из церкви взятая, толстая свеча, – укрепленная кое-как в серебряном, большом шандале, – стоит подле хозяина, полковника, озаряя ярко его усатое, отмеченное шрамом, лицо и целую кучу золотых и серебряных монет, лежащую тут же. Перед другими собеседниками тоже лежат кучки монет, но не такие внушительные. Фляги с вином, полные и опустевшие кубки и чарки стоят тут же, оставляя мокрые круги на дереве стола. Рейтары, заменяя прислугу, убирают пустые фляги и жбаны, наливают кубки, приносят новые запасы водки, меду и вина, всяких напитков, которые составляют значительную часть груза в обозе, следующем за отрядом.

Играет в кости шумная, веселая, полупьяная уже компания. Табачный дым носится по горнице, клубами, длинными прядями вырывается в холодные сени вместе с теплым, душным воздухом, когда слуги раскрывают двери, унося или принося что-нибудь.

Перед одним только, пожилым уже, тучным, краснолицым ротмистром лежит куча денег почти такая же внушительная, как и перед полковником. Он каждый раз, взяв в руки кубок с костями, раньше чем выбросить очки, долго шевелит бокалом, перебрасывает в нем кости, в то же время тихо шепча не то заклинания, не то – молитвы, а скорее, и то, и другое вместе, причем быстро осеняет свободной рукою свою грудь мелкими, частыми знамениями католического креста.

И почти никто не выбрасывает таких крупных очков, как этот ротмистр. А каждый свой удачный удар, каждый выигрыш он запивает полными чарками водки или вина, все равно, что стоит поближе, что подольет ему слуга.

– Пан ротмистр, нынче пану везет, как москвичу, который сорвался с польской петли! – не то шутя, не то выражая неудовольствие, бросил партнеру Краевский, придвигая ему новую, изрядную щепоть золотых, и ефимков, и рублевиков, всего, что набрали почтенные воины за свое пребывание во вражеской, богатой раньше, Москве.

– Ну, у меня ни один не обрывался! – пробурчал довольным тоном счастливый игрок. – Разве, бывало, разведешь хороший костер под ногами у висельника… Чтобы он пятки мог погреть немножко… Тут, случалось, веревка и перегорит, и попадет москаль на угольки, там и поджаривается… А иначе – ни-ни!.. Повешен, так виси, пся крев!..

– Пан – молодец известный!.. Стой! Моя, моя ставка, наконец! – обрадовался Краевский. – А теперь – пану ротмистру… Кидай, вацпан! Твой черед!..

– Видно, Зоська разлюбила пана полковника, – досадливо заворчал ротмистр, ожидавший взять ставку. – Ишь, больно сегодня вацпан полковник в игре удачлив… Примета старая…

– Ну, не стоит думать о Зоське!.. Твое здоровье, пан полковник!..

Чокнулись, зазвенели кубки и чарки серебреные и позолоченные, тоже из московских кладовых.

– Вижу я, паны, от скуки вы плетете вздор! – оставляя чарку, сказал Краевский. – А вот когда царя возьмут себе москали – снова нам с ними бой предстоит… Тогда и веселее будет… А рыскать по городкам, по селам, собирать кур да яйца в жалких домишках да избах… Это не больно весело!..

– Выбор уж был, как слышно! – заметил капитан Маскевич, знающий по-русски и собирающий слухи и вести по пути. – Какого-то Романова выбрали на соборе москали.

– Которого? Яна Никитича, Филаретова брата?.. Мы встречались часто на Москве с этим боярином… Еще на ноги припадает… словно с галеры каторжник беглый… Помнишь, пан капитан? – обратился Краевский к меланхоличному, длинному, сухопарому литвину, который молча тянул трубку, посапывал, ставил ставки и проигрывал их одну за другой.

– Дьявол подери всех москалей! Много их навидался я… а толку мало! Какая ставка?..

– Сто золотых набралось… Не злотых польских, нет… Московских лобанчиков… Я кидаю…

– Да! – забубнил снова толстый ротмистр. – Золото еще водится у москалей! Иной нищим лайдаком выглядит… А потормоши его – и брызнет золотой дождик… Хе-хе!.. Надо только знать, где кого проколоть, чтобы оттуда хлынули струйкой червончики!..

– А вправду, ротмистр, говорят, что ты да пан Струсь живьем их резали?.. А?..

– Нет, этого не случалось! Мало ли что нанесут люди по зависти! Миндальничать на войне не приходится, конечно… Но… чтобы от живого резать куски мяса… Не, пан полковник. Это – сказки! Брешут москали!..

– И я так ду… – начал было Краевский и не досказал.

Громкий выстрел донесся издали, за окнами… Поднялась тревога, шум… Зазвучали громкие, оживленные голоса патрульных солдат, все ближе и ближе…