Прошло два или три дня, Верещагин широким шагом удачливого человека вошел в лабораторию и спросил у лаборантки Светы: «А куда подевался спектрограф? Вот тут на подоконнике стоял». «Так он же испорченный был,- ответила Света.- Из него половину внутренностей студенты растаскали». «Знаю,- сказал Верещагин.- Но -куда подевался?» «Я его в коридор вынесла, чтоб пыль не собирал»,- объяснила лаборантка Света.

Но в коридоре спектрографа не было, а на складе завхоз сказал: «Я такое барахло обратно не брал»,- нигде не обнаружился спектрограф, исчез он, и след его простыл.

У, женщины! От них все зло. Они выбрасывают поломанные спектрографы, им больше всего на свете нужен порядок. А в результате – одно горе. Ведь в этот спектрограф, в дырку, каким-то дураком в корпусе пробитую, сунул тогда второпях Верещагин то нечто, зуб сломавшее, тот розовый камушек несозревшей геометрии, потому что ему руки надо было пожимать, а камушек мешал, вот он и сунул его в дырку, кем-то пробитую,- потом возьму, подумал, никуда он отсюда не денется, самое подходящее место для временного сохранения.

Как в сейф положил.

Но женщина и сейф способна выбросить, если он не там, где ей нравится, стоит, красоту помещения портит и пыль собирает.

В начале последнего университетского года, осенним днем, нашел Верещагин в луже замечательный гвоздь со шляпкой, изображающей океанскую черепаху, с витым стержнем из очень твердого металла, который, если натереть, сверкал с такой же ослепительностью, как и подаренные профессором Красильниковым часы.

Верещагин носил этот гвоздь в кармане и всем с восторгом показывал. Он дошел до того, что на экзамене по молекулярной оптике в ответ на дополнительный вопрос преподавателя: «Скажите, а чем характеризуется момент вращения у свободных электронов?» – вытащил свой славный гвоздь и сказал: «Смотрите, какую штуку я нашел».

Преподаватель возмутился. Он не любил, когда с ним фамильярничали студенты, а особенно не любил выскочек и вундеркиндов, которые скачут по науке галопом, будто они кони, а не высокоорганизованные мыслящие существа. Он считал, что наука – лестница, идти по которой положено без торопливости, методично передвигая ноги, а не скакать через курсы, вызывая нездоровую сенсацию. Сам лично он шел по этой лестнице очень медленно, грузными шагами, подолгу останавливаясь на каждой ступеньке, так как страдал интеллектуальной одышкой и вообще жизнь имел трудную – не только научную, но и личную тоже.

А Верещагин привык держаться с преподавателями как с равными, многие советовались с ним по разным научным вопросам, некоторые даже рассказывали анекдоты, в знак уважения к его выдающимся способностям, вот он и вынул гвоздь, полагая, что экзамен для него, Верещагина, формальность и что преподаватель это понимает, так как Верещагин знает гораздо больше, чем положено студенту пятого курса.

Но преподаватель возмутился и сказал: «Я вас прошу отвечать на поставленный дополнительный вопрос»; тогда Верещагин тоже возмутился надменным, непривычным для него тоном преподавателя и отвечать не захотел. «Я вам на тройку уже наговорил, а больше мне не нужно»,- сказал он, не без кокетства, разумеется, так как перед этим отвечал на таком высоком научном уровне, что преподаватель слушал как студент на лекции, больше половины не понимая и только об одном заботился: как бы с его лица не соскользнуло важное прокурорское выражение, пока Верещагин пишет на листке такие формулы, какие он, преподаватель, сроду не видел, поскольку в учебную программу они не входили. Это, конечно, его задевало, ну и когда Верещагин сказал, что, мол, на тройку уже наговорил, он мстительно улыбнулся тонкими губами – у него были тонкие губы и бледные очень, так что практически можно считать, что губ он вообще не имел,- улыбнулся безгубым своим ртом и произнес: «Да, на тройку вы действительно наговорили». И поставил ее Верещагину, чем сразу же прославился на весь университет, а до этого был совсем незаметным преподавателем, многие коллеги даже нетвердо знали его имя-отчество, а тут о нем громкая молва пошла. «Это поразительно! – сказал ему профессор Красильников.- Какой дурацкий вопрос вы ухитрились задать Верещагину, что он ответил на тройку?» – «Он мне показал гвоздь»,- пожаловался преподаватель. «Очень хороший гвоздь,- согласился Красильников.- Но разве у него выпросишь? Верещагин – жила».- «Вы просили и он вам не дал?» – ужаснулся преподаватель. «А какой дурак даст? – удивился Красильников.- Вы думаете, вам он даст? Такие гвозди ни улице не валяются».- «Он сказал, что нашел именно на улице»,- несмело возразил преподаватель, уже начиная пересматривать свое отношение к гвоздю. «И вы ему за это сразу тройку, да?» – гневно упрекнул Красильников, и преподаватель смолк, сник, нечем ему было крыть, исправил он Верещагину тройку на пятерку, потому что собирался в ближайшее время защищать кандидатскую диссертацию и профессор Красильников снился ему в жутких предзащитных снах – одним и тем же кадром: на кафедре, в драном тренировочном костюме, произносящим речь, в которой камня на камне не оставляет от защищаемой диссертации, а зал громко хохочет, раздельно выговаривая каждое «ха», как Мефистофель в известных куплетах из оперы Гуно, преподаватель просыпался под этот четкий хохот весь в поту – холодном, липком, вонючем и медленно сохнущем, каким потеют трудолюбивые, но не очень способные люди. Вся вонь на Земле от их пота.

В первые теплые дни последней университетской весны Верещагин с большим опозданием сел писать дипломную работу. В ней он решил развить одну из второстепенных идей, вытекавших из его знаменитого опыта в конце третьего курса. Таким образом, сам того не замечая, он сделал следующий – второй, предпоследний – шаг к выполнению троекратной заповеди Красильникова, в свое время сказавшего об этой теме: «Брать, брать и еще раз – брать!»

Как всегда бывает у людей увлекающихся, второстепенная идея вскоре приобрела в сознании Верещагина значение первостепенной, а через некоторое время и на самом деле стала первостепенной, как всегда бывает с второстепенными идеями, когда за них берутся талантливые люди.

Это произошло в один прекрасный вечер, когда Верещагин сидел дома за столом, довольно-таки лениво просматривая написанные уже страницы и даже позевывая,- вот тут это и произошло.

Что-то вдруг екнуло у Верещагина в груди, и окружающие предметы слегка задрожали, будто теплый воздух заструился вокруг них, будто они только оболочки, а внутри – неизвестно что, и Верещагину вдруг стало очень интересно жить, а до этого было так себе, и он, взяв чистый листок, принялся писать на нем с большим увлечением до самого утра, а с утра до следующей ночи, когда же, прервавшись, он встал из-за стола, чтоб размять ноги, и подошел к окну, то остолбенел, увидев за стеклами не привычный городской ночной пейзаж с силуэтами домов и деревьев, а слепую вселенную с черным зрячим сгустком посередине,- он обрадовался, ужаснулся и опять сел за стол; ему казалось, что он летит по этой слепой вселенной навстречу черному сгустку,- причем не в ракете какой-нибудь, а так – одним своим телом, даже нагишом, белея в пустоте незагорелыми боками, спиной и ягодицами!

Он перестал ходить в университет, ночью на пороге комнаты возникал в старых заношенных кальсонах отец и ворчал: «Незачем было перескакивать с курса на курс, если тебе это так трудно дается»,- он думал, что сын догоняет пятикурсников и не может догнать, тогда как сын в это время белым лучом мчался по слепой вселенной, в которой не было ни пятикурсников, ни университета, ни кальсон бледно-голубого цвета.

На ворчание отца Верещагин отвечал только скрежетом зубовным. К концу весны он устал настолько, что решил прибегнуть к возбуждающим снадобьям, но купленные таблетки нисколько не помогали: принимая их, Верещагин каждый раз тут же засыпал над своими листками, пуская на них слюни и видя во сне черный сгусток посреди слепой вселенной.