Далее доктор писал, что похоронена царица Уля по туарегским обычаям до заката солнца того же дня, а безымянная прежде вади теперь носит имя «Уля».

Мария Александровна не помнила, сколько времени простояла она тогда у окна с Улиной похоронкой в руках. Ее вывел из забытья Фунтик, преданно тершийся у ног. Как хорошо, что они с Улей привезли из Тунизии Фунтика… Да, не так давно по этому дому ходила туарегская царица Уля, а ее муж Иса целыми днями ездил по своим однокашникам, чему Мария и Уля были очень рады, тем более что нашлась бывшая соседка Ули по доходному дому в Биянкуре баба Нюся. Они нашли ее, когда занимались перезахоронением Андрея Сидоровича Калюжного. Тогда и встретили бабу Нюсю на биянкурском клабдище с выкрашенными в жуткий ультрамариновый цвет православными крестами. Оказалось, что к этому времени на кладбище уже лежали муж бабы Нюси и ее старший сын, младший погиб в партизанах где-то на севере Франции, а сама баба Нюся жила в кладбищенской сторожке, поскольку из квартиры ее выселили хозяева.

— Чего ж вы не купили свой домик? — спросила ее Мария.

— Купило притупило, — улыбнулась баба Нюся.

— Деньги пропили? — спросила Уля.

— Пропили.

— Ну и хорошо сделали! — засмеялась Уля. — На домишко там было их маловато, а на пропой в самый раз.

Мария хотела сказать, что денег было не то что на «домишко», а и на целый дом предостаточно, но сдержалась и вместо этого пригласила бабу Нюсю переезжать к ней, в парижский дом Николь. Баба Нюся согласилась только при условии, что она будет убирать дом и вести хозяйство — отрабатывать свое проживание. На том и порешили. А есаула Калюжного, мужа бабы Нюси, и ее старшего сына перезахоронили на знаменитом русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Мария Александровна сделала попытку перезахоронить и прах знаменитого русского поэта Владислава Ходасевича, но это оказалось невозможным, поскольку поэт был похоронен на биянкурском кладбище в общей могиле. Да, он погребен среди других безродных и бесправных, этот человек, с достоинством написавший о своем месте в русской поэзии:

Эх, какая это была знатная светло-серая ангоровая[6] кофта с шалевым воротником, отделанным по краю темно-фиолетовой полосой из той же шерсти, и такой же темно-фиолетовой отделкой на манжетах. А темно-фиолетовая блузка из шелка! А полушерстяная темно-фиолетовая юбка ниже колен! Все было на пражской барахолке! Но ходить туда советским офицерам и солдатам категорически воспрещалось. Почему? А кто его знает, в те времена на многие вопросы ответ был один — «не положено». Ходили все равно: запрет запретом, а жизнь жизнью. Вот и Александре тоже деваться было некуда, страсть как хотелось на барахолку!

В понедельник 16 декабря 1946 года фельдъегерь привез из штаба армии письмо для начальника госпиталя, из которого следовало, что и сам начальник Иван Иванович, и Папиков, и его медсестры Наталия и Александра, и Ираклий Соломонович откомандировываются в ближайшие дни для дальнейшего прохождения службы в Н-ский госпиталь Москвы. В родную больницу Александры!

Александра могла доверить другим людям, например, работавшим в посудомойке симпатичным чешкам, выбрать что-то из одежды для нее самой или для любого другого человека, но не для мамы. Выбрать подарок для мамы она могла только сама, лично: вот в чем была загвоздка. Каждый день о пражской барахолке рассказывали в госпитале все новые чудеса, терпеть больше не было сил… Александра решилась переговорить со славной белокурой девушкой из посудомойки Марысей, наполовину полькой, наполовину чешкой. Во-первых, они были одного роста и похожего телосложения, а во-вторых, Марыся уже давно выделила Александру по фамилии Домбровская и относилась к ней с явной симпатией, признавая ее за свою. Просьба Александры состояла в том, что Марыся не только должна была сопровождать ее на барахолку, но и принести ей из дома подходящую гражданскую одежонку. Даже по чешским меркам пришла зима, так что помимо платья и платка хорошо бы еще хоть какое-то завалящее пальтишко, а с обувью Александра решила обойтись, решила, что пойдет в своих офицерских сапожках — кто их увидит?

Марыся обещала исполнить все наилучшим образом, теперь оставалось только выбрать день да запастись обменным товаром — американской ветчиной, сахарином, сигаретами, яичным порошком, — деньги тогда были не в чести, к любым, хоть к советским, хоть к чешским, хоть к американским, люди относились с недоверием. Когда Александра Александровна дожила до преклонных лет, такие обменные сделки стали называться на ее родине «бартер» и некоторое время, самое голодное после отмены советской власти и замены ее на антисоветскую, тоже были в большом ходу.

Отъезд на родину был назначен на субботу, 21 декабря, а 19–го, в четверг, Папикова пригласили выступить с прощальной лекцией в Пражском университете, так что для Александры день был свободен от операций. Она долго думала: сказать о предстоящей вылазке «старой» Наташе или не говорить? Если не говорить, то сразу возникнет много сложностей, а если сказать, то как поведет себя Наташа?

Сказала. Боялась, что Наташа назовет ее дурой, заругает, а та задумалась, улыбнулась смущенно и говорит:

— Завидую… если бы у меня была жива мама… в общем, будь предельно осторожна. Документов с собой не бери, так будет лучше: одно дело — бродяжка, а другое — офицер…

— А я и не знала, что у тебя мама умерла, — сказала Александра, — живем, как во сне… Извини.

— Давай, переодевайся, а форму и документы я у нас оставлю.

Под прикрытием «старой» Наташи Александре и Марысе удалось незаметно выскользнуть в заранее приготовленную ими лазейку за миндальным деревом, отодвинув лишь прислоненные к забору две штакетины из их знаменитого на всю округу ультрамаринового забора. А когда девушки оказались вне госпитального дворика, «старая» Наташа приладила штакетины на место.

— Вперед, девчонки!

— Есть! — взяла под козырек Александра.

Их заплечные котомки были набиты американскими консервами, сигаретами, галетами, спичками, пакетиками сахарина — всем тем, чего так жаждала толкучка. В те времена красивая, богатая одежда, обувь, мебель, посуда, недвижимость и даже золото обесценились, а на первые позиции вышли хлеб, соль, табак, спички, лекарства, крупы, сахар или сахарин — так всегда бывает в войну и в первое время после войны. Потом потихонечку все возвращается на круги своя, и внучке покажется сказкой, что за двухкилограммовую банку американской ветчины ее бабушка выменяла старинный золотой перстень с синим сапфиром музейной ценности, да еще в придачу ожерелье настоящего крупного морского жемчуга, светящегося, живого.

От госпиталя до толкучки был километр ходу, если знать, как идти. Марыся знала. Ровно на середине пути дорогу преграждал квартал обгорелых, полуразрушенных доходных домов, которые уже давно никому не приносили доходов, потому что постояльцев в них не было, а только гарь, тлен, сырость и затхлость, которые Александра запомнила навсегда как знак разрухи — слишком хорошее у нее было обоняние, памятливое. Марыся знала здесь каждый уголок. Сначала они прошли одним сквозным подъездом, потом перебежали узкую мощеную улочку и на противоположной ее стороне прошли сквозь другой полуразрушенный, обгорелый дом. И, едва они вышли из этого дома, как тут же увидели знаменитую пражскую толкучку, раскинувшуюся на огромном пустыре, сбегающем к темным водам Влтавы. Издали было отчетливо видно, что в пестрой, беспрерывно и хаотично движущейся массе народа есть и свои ряды, и строгий порядок, но по мере того как они приближались к толкучке, это впечатление пропадало, все как бы смазывалось и просто кишмя кишело, каждая отдельная точка двигалась разнонаправленно, как будто бессмысленно, и становилось понятно, почему это скопление людей называется именно так — толкучка.