– Меня расстреляют? Ведь я никого не убил… Что со мной сделают? Скажите!

– Не знаю, я не прокурор и не судья…

– Я же не шпион! Я просто хотел уйти! Что вам нужно? Отпустите меня, я уеду домой. Что вы хотите?!

– Была бы моя воля, я бы тебе показал…

– Никуда я не убегу… Отпустите меня… – Он заплакал и уткнулся головой в руки Дав ему выплакаться, я протянул сигарету. Он тотчас же схватил ее и закурил.

– Кого или что ты любишь? – спросил я. Он не ответил.

– Скажи, любишь ты кого-нибудь? – повторил я. Он кивнул головой.

– Кого?

Он долго думал, но так и не смог сообразить… Быть может, сообразил, но постыдился сказать.

– Никого и ничего, кроме себя, ты на свете не любишь! – сказал я.

Он снова заплакал.

Со двора донеслись шум, громкие слова. В комнату вбежали два солдата.

– Товарищ лейтенант, можно вас на минутку?! Солдаты были чем-то взволнованы.

– В чем дело? – вскочил я.

– Выйдите, пожалуйста, на двор!

– Макаров! Останьтесь здесь с задержанным! Иремадзе со мной! – приказал я и быстро вышел из комнаты.

Перед зданием клуба шумели, волновались человек двадцать пограничников. Впереди стоял Джакели. При моем появлении они умолкли.

– Что случилось, товарищи? – спросил я. Ребята молчали.

– В чем дело, Джакели?

Джакели поднял голову. В глазах его блестели слезы.

– Товарищ лейтенант, разрешите нам поговорить с задержанным! – произнес он глухо.

– Это еще зачем?

– Товарищ лейтенант, разрешите нам поговорить с задержанным! – повторил он, словно и не слышал меня.

– К майору! Быстро! – шепнул я стоявшему рядом Иремадзе. Тот убежал.

– Разойдитесь, товарищи! – крикнул я. Никто не сдвинулся с места.

– Кому говорят? Разойдитесь!

– Товарищ лейтенант, покажите нам задержанного! – вновь повторил Джакели. Я понял, что приказом сейчас ничего не добьюсь.

– Ребята, возвращайтесь в казарму! Вы же знаете, что говорить с нарушителем сейчас вам нельзя! Разойдитесь!

Ребята угрюмо молчали. Никто не думал расходиться. Я растерялся. Еще минута, и они могут ворваться в клуб, схватить задержанного, и тогда…

И вдруг я с облегчением вздохнул: я увидел бегущего к нам майора.

– Что тут происходит?! – спросил он и окинул всех грозным, взглядом. – Немедленно разойтись по местам!

Солдаты зашумели, задвигались, но продолжали стоять.

– Кру-у-у-гом! – крикнул Чхартишвили, подняв вверх руку.

Все, как один, повернулись спиной.

– К казарме строевым ша-а-агом… а-а-арш!

Через минуту двор опустел. Лишь один Джакели, понурив голову, стоял, словно вкопанный.

– Джакели, была команда шагом марш! – сказал майор. Джакели не сдвинулся с места. Чхартишвили взглянул на меня – у него дрожал подбородок. Медленно подошел он к Джакели, привлек его к груди и ласково потрепал по щеке.

– Иди, Джакели, к себе, отдохни, успокойся… Поверь мне – чего нельзя, того нельзя делать! Иди, мой мальчик, отдохни!..

Джакели осторожно высвободился из объятий майора, молча повернулся и поплелся в казарму…

…Теперь полночь. И опять я Сижу во главе длинного, испещренного следами горячего утюга стола, один, словно покинутый тамада, и пишу тебе.

Пока как будто все. Остальное расскажу при встрече. До свидания, дорогой Саргис. Через неделю я кончаю службу, так что писать мне сюда уже не стоит. Передай привет всем, кто помнит меня.

Обнимаю тебя, твой Владимир Мдинарадзе».

Нас двое в комнате – я и Пархоменко. Группа Дзнеладзе в наряде. Мы лежим и молчим. После гибели Щербины мы все время молчим – в наряде, в казарме, в столовой… А если заговорим, стараемся подбирать тему и фразы так, чтобы они не коснулись Щербины. И все же каждая фраза кончается Щербиной. Потому мы предпочитаем молчать. Мы лежим, молчим, и знаем, что каждый из нас думает о Щербине…

Я подхожу к окну. Листья на тополях давно пожелтели. Раскрываю окно, и комната наполняется приятной прохладой и запахом моря. Я одеваюсь, выхожу во двор. Пусто кругом… Лишь Рябов, скинув гимнастерку, крутится на турнике… Я иду к кухне. Мельком заглядываю в раскрытое окно канцелярии. За столом сидят майор и наш писатель. Они не замечают меня. Я обхожу кухню, иду на задний двор. Под сосной, на соломенной подстилке, лежит Мерабчик и лижет цепь.

За последние два месяца медвежонок вырос, возмужал. В свободные минуты ребята с удовольствием играют с ним. Но стоит обидеть Мерабчика, как он начинает грозно рычать и бросается на обидчика. Тогда – берегись! У медвежонка острые, как бритва, когти и зубы. Верный способ задобрить обиженного Мерабчика – протянуть ему бутылку с лимонадом. Он становится на задние лапы, пьет лимонад и стонет от наслаждения. Меня медвежонок любит: я чаще других бываю с ним и, кроме того, кормлю его сахаром. Вот и теперь, увидев меня, Мерабчик вскочил, закружился, потянулся ко мне. Я присел перед ним на корточки и протянул кусок сахара. Медвежонок слопал его с аппетитным хрустом.

– Дурачок ты, Мерабчик! Ни грамма мозгов в твоей глупой башке! Ну-ка скажи, помнишь свою маму?

– Сахару! – ворчит он.

– На, лопай и больше не проси! Значит, не помнишь, как мы убили твою маму? Тогда Щербина плакал… Забыл?

– Дай еще!

– Отстань, дурак!.. Хорошо, допустим, Щербину ты не помнишь, но разве можно забыть родную мать? Впрочем, может, это и к лучшему. Для нас обоих. Ты не знаешь, что у тебя убили маму, и, тем более, не подозреваешь, что ее убил я… Но я не убивал твою маму, Мерабчик, клянусь тебе, не убивал! Просто я был там и смотрел… Конечно, для тебя лучше так – ничего не знать, ни о чем не помнить… А как быть мне? Ведь я все помню – и свою маму, и своего папу, и Щербину… Скажи мне, Мерабчик, что мне делать?

– Нет больше сахару?

– Нету, дурачок… Эх ты, милый мой глупыш!

Мерабчик смешно кивает головой. Я сажусь на землю и начинаю чесать теплый живот медвежонка. Он тихо мурлычет и жмурится от удовольствия.

– Глупый, глупый мой Мерабчик…

– Что ты тут делаешь, Джакели?

Я вскакиваю. Передо мною стоит писатель.

– Ничего, товарищ лейтенант, Мерабчика кормлю сахаром.

– Вырос твой Мерабчик!

– Очень, товарищ лейтенант!

– Почему ты назвал его Мерабчиком?

– Так… Вдруг пришло в голову… Знакомого одного звали Мерабом…

– А что, твой знакомый был похож на медведя?

– Что вы! Впрочем, по характеру, может, и был похож…

– Любил сахар?

– Может, и любил…

– Ты скоро уедешь, как же он будет здесь без тебя?

– Да никак, забудет скоро…

– Не думаю, он все сильнее привязывается к тебе.

– Ну, я не знаю… Поскучает, потом привыкнет…

– Джакели, почему не отдыхаешь? – спросил писатель.

– Не хочется, товарищ лейтенант.

– Ты ведь вчера дежурил?

– Так точно!

– И тебе не хочется спать?

– Нет, товарищ лейтенант. Писатель пошарил в карманах.

– Курить не найдется?

Я протянул ему пачку сигарет, спички. Он закурил, потом уселся на солому и стал почесывать живот Мерабчику. Медвежонок замер, блаженствуя.

– Джакели, тебе не хочется домой?

– Кому же домой не хочется, товарищ лейтенант! – улыбнулся я.

– Я говорил с майором… В общем, получишь недельный отпуск… Завтра с утра поедешь домой. Отдохни как следует!

– Спасибо, товарищ лейтенант!

– Спасибо скажешь майору…

– Обязательно, уважаемый Владимир!

Он встал, обнял меня за плечи и повел к казарме. У дверей мы остановились. Он бросил недокуренную сигарету и попросил новую. Потом повернулся и пошел к морю.

Занималось утро. По вокзальной площади гудя ползли две подметально-уборочные машины, за ними следовали две поливочные. С фонтанами воды, вырывавшимися, словно клыки, из-под кабины, они напоминали огромных моржей… Свежеполитый асфальт сверкал, как зеркало. После спертого, прокисшего воздуха железнодорожного вагона утренняя свежесть осеннего Тбилиси одурманила меня. И когда одна из машин поравнялась со мной, я с удовольствием подставил себя под хрустальную струю. Водитель остановил машину и высунул голову в окно.