Может быть, до чего-нибудь и додумался бы Потапенко или хоть что-то заподозрил, но по своему характеру он не был способен долго думать об одном. А поскольку он остановился как раз напротив трактира, то и зашел туда.
- Полстакана водки, - сказал он трактирщику Фруму и кинул на стойку рубль, - малосольный огурец и сала с хлебом.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Основное, что надо было сделать по расследованию убийства мещанки Картузик Параски, Богушевич сделал до конца дня. Осталось получить от судебного врача-эксперта заключение, и можно писать обвинительный акт. Он был уверен, что товарищ прокурора Кабанов не сумеет ни к чему придраться.
Дневная жара спала, на город легла приятная прохлада. Богушевич зашел к себе в участок, - солнце повернуло на запад, его лучи больше не били в окна, в кабинете стало свежо. Он отдернул занавески, распахнул настежь одно окно, пододвинул кресло, сел, облокотившись на подоконник. Окно выходило во двор, там росли две старые акации с узловатыми сучьями, кусты сирени и березка. Березка молоденькая, дотянулась лишь до середины окна, еще не совсем белоствольная, с бересты сходят тонкие, почти прозрачные чешуйки, ствол растет, становится толще, береста лущится. Это было любимое дерево Богушевича. Каждый раз, входя в кабинет, здоровался с ним вслух, как с живым, а потом то и дело подходил к окну, чтобы взглянуть на него.
Березы и березовые рощи он любил с детства за их светлый, радостный вид. Там, на родине, в Кушлянах, у них в усадьбе росла старая береза со сломанной верхушкой. Он с братом Валерианом принес из лесу и посадил рядом с ней несколько молодых березок, чтобы старушке было веселее. На вершину березы втащили сбитый из досок настил для аистов. И когда птицы свили там гнездо, отец очень обрадовался: "Ну, слава богу, аисты нас приветили, горе обойдет стороной, детям счастье привалит". Аисты людей совсем не боялись, гуляли по двору вместе с курами и гусями. Сестра Ганночка любила кормить их с рук. Выносила что-нибудь во двор и звала: "Клё-клё-клё, летите сюда". Аист подскакивал в гнезде на длинных красных ногах, взмахивал крыльями и садился возле Ганночки, тянул к ней шею, выпрашивал угощение. Франтишек тоже пробовал звать аистов, как Ганночка, но они почему-то на его голос не шли.
Березку эту, что растет под окном и напоминает ему о березах на родине, он посадил прошлой весной. Проходил мимо почты, увидел, как, подставив лестницу, приемщик почтового отделения лез на крышу, спросил, чего он туда лезет. "Вон проклятая выросла на карнизе", - показал тот на слабенькое, хилое деревцо, что росло в трещине между кирпичами. На эту березку Богушевич уже давно обратил внимание и каждый раз, проходя мимо, дивился ее живучести, стойкости, воле к жизни. Надо же так: летело откуда-то семечко, упало в трещину карниза, в пыль, в горстку занесенной ветром земли и проросло там, корни пробились между кирпичин. На чем только держится, а растет, зеленеет. Иногда думалось: а вдруг то семечко прилетело от кушлянских берез? Нес, нес ветер и принес сюда, на украинскую землю. Богушевич тогда попросил почтового служащего осторожно выдернуть березку и отдать ему. Березка поддалась легко. Богушевич принес ее к себе на службу и посадил во дворе под окном кабинета. Она пошла в рост, почуяв простор и богатую почву, растет себе, во какая вымахала...
- Ну, хорошо тебе здесь? - сказал Богушевич, улыбнулся, протянул руку в окно, дотронулся до ветки с прохладными листиками, погладил их. - Расти на здоровье, радуйся...
За эти минуты служебные заботы, мысли улетучились из головы, легкая истома охватила тело. Сейчас бы полежать, растянуться, а то бы и соснуть часок. "Обидно все же, что рыбалка сорвалась. Обидно", - подумал он, чувствуя, что его окутывает, качает на волнах туман, - подступал сон.
Возможно, и задремал бы, сидя у окна и облокотившись о подоконник, да услышал во дворе голоса. Две женщины с мальчиком зашли во двор и присели на лавку.
- Вот тут и отдохнем, - сказала та, что постарше. - Садись возле меня, Петручок. - Сняла с плеч узел, положила на край лавки. Все сели. Мальчик тут же лег, сунув под голову узелок.
"Может, ко мне", - подумал Богушевич, хотел уже спросить через окно, что им нужно, но по говору догадался, что они не здешние - говорили по-белорусски.
- Петручок, може, поспишь? - спросила младшая.
- Ой, мама, после.
Франтишек высунулся из окна, чтобы лучше слышать.
- Ой, божечка, далёко ж до того Киева, - сказала пожилая. - Ползем, ползем... Обувка и та сбилась, а ноги ништо, выдюжили, несут нас.
- Так ведь не так много осталось, - отозвалась младшая, - еще дня два, и будет киевская губерния.
- А почему ехать нельзя? По железной дороге? Все топай да топай, проговорил мальчик, подобрав под себя босые, исцарапанные, в цыпках ноги.
Босыми были и женщины.
"На богомолье идут, в Печерскую лавру, - догадался Богушевич. - И что их гонит? Беда, видно, какая-нибудь, не просто же вера в бога".
Женщины были в бордовых паневах, на головах чепцы, какие носят на Могилевщине. Старшей за шестьдесят, она седая, с рыхлым лицом, но на тело худощавая. Младшая, мать Петручка, маленькая, с острым живым личиком. Старшая как села, так и не шелохнулась, а эта все что-то делала: то одежду поправляла, то в котомке рылась, то приглаживала белые волосенки Петручка. Измученный Петручок лежал, закрыв глаза.
- Ну, полежи, полежи, - говорила она, - устал, бедненький. А коли устанешь, так и на бороне уснешь. Еще бы! За такую дорогу ноги в зад загонишь, короче станут.
Не часто Богушевичу приходилось слышать вот так родную речь. Он вышел во двор, чтобы поговорить с женщинами.
Увидев его, женщины встревожились, приготовились уже подняться и уйти, младшая подтянула к себе котомку, толкнула мальчика, чтобы встал.
- Добрый день, - поздоровался с женщинами Франтишек.
- И тебе, паночку, день добрый, - отозвалась старшая, и обе поклонились. Младшая сказала мальчику, чтобы и он поклонился. Петручок сделал это поспешно и очень старательно - сначала откинулся назад, а потом качнулся всем телом вперед, низко, прямо под ноги.
- Сиди, сиди, - махнул ему рукой Богушевич. - Можешь полежать, ты же устал.