- Ну, выпей же, - напомнил Потапенко Богушевичу.

Потапенко был пьян, лицо красное, потное. Любитель просиживать вечера в трактире, он мог за один вечер прокутить месячное жалованье, не жалея кинуть червонец под ноги такой вот цыганке-танцорке. Пил и гулял, конечно, не один, а в компании, без компании и гульба не гульба. Пропив деньги, писал потом слезные письма матери, просил, чтобы выслала хоть несколько рублей. Вот и в этот вечер решил гульнуть. Поднял полную рюмку, потянулся с ней который уже раз к Богушевичу, крикнул Фруму, чтобы принесла еще графинчик водки. Дочка хозяина Мира, толстая, еще большая флегма, чем отец, принесла вместе с водкой горячую сковороду с жареной колбасой и салом. Потом начала расставлять разную закуску - малосольные огурцы, круг сыра, яблоки, жареную курицу, поросятину. Запах жареной колбасы ударил в нос Богушевичу, аж живот свело судорогой - почитай, день без обеда пробегал. Богушевич отпил из рюмки, накинулся на еду.

- Милая сударыня, - положил Потапенко ладонь на руку Миры, - бутылку красного лафита для цыганки. Скажете - от меня презент.

- Она замужем, - сказала Мира. - Ее муж - вон тот, усатый скрипач.

- Ну и что ж. Скажи - от любителя цыганской пляски.

Соколовский тоже немного выпил и закусил яблоком. Левой рукой он все время теребил бороду. Борода не холеная, ни разу, видно, не стриженная, как растет, так и растет, точно у какого-нибудь старовера-хуторянина. Лохматые баки соединялись с бородой и были как бы ее продолжением. "И чего это он так зарос? - удивленно подумал Богушевич еще при первом с ним знакомстве. Под мужика подделывается? Теперь это модно среди интеллигентов".

А Потапенко снова всем налил, просил выпить, угощал, говорил, словно оправдываясь, что теперь только и погулять, по трактирам походить, пока не оженили, не надели узду с удилами. Мучила, терзала нависшая над ним женитьба, утрата холостяцкой воли. Похвалил Богушевича и Соколовского, хоть и женатые, а в трактир заходят, молодцы, не сидят у жен под каблуком. Богушевич и Соколовский рюмки поднимали, да пить мало пили, изредка перекидывались словами.

Мира вышла из-за стойки с подносом, на котором стояла нераспечатанная бутылка лафита, и, поставив ее перед цыганкой на табурет, сказала ей что-то и показала взглядом на Потапенко. Цыганка отдала бутылку усатому цыгану-скрипачу, встала и низко поклонилась в сторону, где сидел Потапенко.

Потапенко расплылся в улыбке, вскочил, приложил к груди обе руки, ответил таким же поклоном, потом хлопнул два раза в ладони и крикнул:

- Капельмейстер, сюда!

Вскочил "капельмейстер", дряхлый, тщедушный, с белыми пейсами, мелкой трусцой прошаркал к столику, стал перед ним, прижав к плечу скрипку, приготовился играть. Ленивой, развалистой походкой подошли остальные два скрипача.

- Слушаем вас, паны, - сказал старик. - Цыганочку?

Богушевич положил руку на плечо Потапенко, сжал, чтобы тот сел и ничего не заказывал. Да где там, Потапенко уже закусил удила, не удержишь, не уговоришь.

- Цыганочку! - крикнул он.

- Глаша, сюда! - позвал цыганку старик.

Глаша подошла так же неторопливо и лениво, как цыгане-скрипачи, изгибая стан и гордо выставив грудь. На ее губах играла завлекательная улыбка, красная с множеством оборок юбка колыхалась, обтекая крутые бедра. Старый "капельмейстер" поднял смычок, кивнул цыганам, и те дружно приставили к плечу скрипки. Глаша протянула к Потапенко руку ладонью вверх, пошевелила пальцами. Потапенко полез в карман, вытащил из кошелька червонец, поднял его над головой напоказ всему залу, затем хлопнул своей ладонью с червонцем по Глашиной руке.

- Глаша, цыганочку с песней!

Заиграли скрипки, ударила кулаком в бубен Глаша, пошла, пошла, пристукивая каблучками, затрясла грудями, монистами, взметнула подолом, оголяя смуглые без чулок ноги. Угольные волосы волнами вздымались с плеч, невесомо плыли в воздухе. Все быстрей и быстрей играли скрипачи, все чаще отбивала каблуками Глаша, вскрикивая что-то по-цыгански... Не выдержал Потапенко, вышел из-за стола, тоже начал молотить ногами, подскакивать, хоть и не в лад, но быстро задохнулся, вспотел, остановился и лишь покачивался, стоя на месте, - этакий пузанчик, располневший не по годам, да шевелил поднятыми над головой руками.

- Хватит, - сказал ему Богушевич. А Соколовский бесцеремонно ухватил его за полу пиджака и усадил на стул.

- П-пардон... Прошу про-щения, - начал извиняться Потапенко, понимаю, что неприлично. Мужик я, сам знаю, гувернантками не учен. Батька кнутом учил...

- Мужик не транжирил бы так деньги, червонцами не раскидывался бы.

А скрипачи играли, Глаша плясала, хоть и не во всю силу, берегла себя - вечер еще только начался, плясать придется еще не раз. Соколовский, подперев руками подбородок, с усмешкой смотрел на "капельмейстера", который, казалось, слился со своей скрипкой, был не хозяином ее, а частью, придатком. Низенький, горбатенький, как гномик, он еще больше ссутулился, играя, и притопывал в такт своей игре почти детской ногой.

Разомлевший от пьяного довольства, Потапенко развалился на стуле, отодвинув его от стола; раскрасневшееся лицо лоснилось и сияло от счастья не для кого-нибудь, для него играют скрипачи и пляшет эта пригожая цыганка.

"Лихо же ты вышвырнул червонец, - подумал Богушевич, - а бондарю Иванюку эти деньги корову спасли бы". Хотел об этом сказать Потапенко, да что он сейчас поймет пьяный, и Богушевич продолжал смотреть на Глашу. Плясала она легко, красиво, однако сдержанно, без того буйного размаха, с которым обычно пляшут цыгане не за плату, а для себя. А Глаша плясала напоказ и, конечно, заученно - зарабатывала деньги. И все же ее пляска была хороша.

Внезапно у Богушевича заныло сердце. Не боль его коснулась, то затлела давно погасшая тревога и вот уже охватила всю грудь, залила острым беспокойством. Стал думать, что затаилось в душе, что могло так растревожить. Память старалась что-то подсказать, казалось - отгадка совсем рядом. Понимал, чувствовал, что цыганка, ее пляска, бубен, перестук каблучков что-то ему напоминают и, разжигая давнюю тревогу, помогают вызвать из былого то, что случилось с ним в далеком прошлом...