Она нигде не могла найти своих коз, хотя искала долго. Наконец, козы вернулись к ней сами, из-за впадины между холмами, и они были возбуждены так, какими она их никогда раньше не видела. Даже коровы отбросили свою торжественность и пустились в диковатый пляс вокруг нее. По дороге домой в тот вечер непонятный восторг научил ее ноги танцевать. Она то и дело пританцовывала, то выбегая вперед животных, то отставая от них. Ноги никак не хотели шагать ровно. В ее ушах играла музыка, и она танцевала под нее, раскидывая руки в стороны и закидывая их за голову, нагибаясь и качаясь из стороны в сторону на ходу. Тело ее вдруг почувствовало полную свободу: легкость, ловкость и уверенность ее рук и ног также поразили ее. Вечер был наполнен миром и спокойствием, мягкий вечерний свет солнца проложил дорожку для ее ног, и повсюду по широким полям порхали и пели птицы, и она пела с ними песенку, в которой не было слов, и которой они не были нужны.

На следующий день она снова услышала музыку, далекую и тихую, удивительно прекрасную и дикую, как песня птицы, но в ней была мелодия, которой не запомнила бы ни одна птица. Мелодия повторялась снова и снова. Посреди трелей, зависаний, быстрых пробегов и приостановок она вдруг повторялась со странной, почти священной торжественностью - тихая, нежная мелодия, полная отрешенности и возвышенности. В ней было то, от чего учащается стук сердца. Девушка тянулась к ней слухом и губами. Что это было - радость, угроза, ласка? Она не знала; но знала она, что, как ни жутко это, мелодия обращалась лично к ней. То была ее неродившаяся мысль, непонятно как ставшая слышимой и ощутимой прежде, чем понятой.

В тот день она тоже никого не видела. Она отвела своих подопечных домой, не обращая на них внимания, и животные тоже вели себя очень тихо.

Когда музыка послышалась снова, она не попыталась обнаружить, откуда та приходит. Она лишь слушала, а когда музыка закончилась, увидела человека, выходившего из впадины небольшого холма. Солнце светило из-за его рук и плечей, другая же половина тела была скрыта в папоротниках, и он не смотрел на нее, а шел мимо, тихо наигрывая на двойной флейте.

На следующий день он взглянул на нее. Он поднялся в зелени по пояс прямо перед нею. Она никогда не видела раньше такого странного лица. Она чуть не ослепла, глядя на него, и он тоже посмотрел на нее долгим внимательным, ничего не выражавшим взглядом. Волосы его были темны и курчавы, нос - маленький и прямой, а уголки большого рта - печально опущены. Глаза у него были большие и очень печальные, а лоб высокий и светлый. От его грустных глаз и уголков рта девушка едва не заплакала.

Когда он отвел глаза, то улыбнулся ей, и словно солнце внезапно осветило темноту, прогоняя всю печаль и мрак. Затем он ушел, пританцовывая. На ходу он поднес тонкую двойную флейту к губам и издал несколько бессвязных нот.

На следующий день он появился перед нею, как раньше, уже вблизи поглядев ей в глаза. Он поиграл совсем недолго, но так, как надо, а потом пошел к ней. Когда он вышел из папоротников, девушка вдруг в испуге закрыла глаза ладонями. В нем появилось нечто новое, страшное. Верхняя половина его тела была прекрасна, но нижняя... Она боялась взглянуть на него снова. Она вскочила бы и убежала, но боялась, что он погонится за нею, а мысль об этой погоне и неизбежном пленении холодила ей сердце. Нам всегда страшно представить себе что-нибудь у себя за спиной. Топот погони страшнее, чем убийство, от которого мы бежим. Поэтому она сидела и ждала, но ничего не происходило. Наконец, отчаявшись, она отняла ладони от лица. Он сидел на земле в нескольких шагах от нее. Смотрел не на нее, а вдаль, на раскинувшиеся холмы. Ноги его были скрещены; они были косматы и заканчивались копытами, как козьи: но она не стала смотреть на них из-за его прекрасного, грустного, ироничного лица. Приятно смотреть на веселье, и невинное лицо радует нашу душу, но ни одна женщина не может сопротивляться грусти или слабости, и безобразию она не смеет противиться. Ее природа стремится утешать. В этом ее смысл. Это погружает ее в экстаз, где ничто, кроме принесения себя в жертву, не имеет никакой размерности. Мужчины - отцы не по инстинкту, а по случайности, но женщины - матери превыше помысла, превыше инстинкта, который есть отец мысли. Материнство, жертвование себя - вот побуждения ее клеток, и даже то открытие, что все мужчины - шуты, лгуны и эгоисты, не отвращает ее от этого. Девушка смотрела на печаль его лица, и забывала о безобразии его тела.

Женщины молчат о звере, сидящем во всех мужчинах; это их ребячливость, разрушительная энергия, неотделимые от молодости и возвышенного духа, и женщины всегда прощают эти качества, часто забывают о них, а иногда, и нередко, пестуют и выхаживают.

После недолгого молчания он поднес флейту к губам и сыграл короткую жалобную мелодию, а потом заговорил с нею неожиданным голосом, похожим на ветер издалека.

- Как тебя зовут, Пастушка? - спросил он.

- Кэйтилин, Ингин Ни Мурраху(12), - прошептала та.

- Дочь Мурраху, - сказал он, - я пришел из далекой страны, где высокие горы.

Мужчины и девушки, что ходят за стадами в тех местах, знают меня и любят меня, ибо я - Покровитель Пастухов. Они поют и танцуют, они радуются, когда я прихожу к ним в солнечном свете, а в этой стране никто ничем не почтил меня. Пастухи разбегаются, слыша мои флейты на пастбищах; девушки визжат от страха, когда я выхожу на луг потанцевать с ними. Я так одинок в этой чужой стране. Ты тоже, хоть и танцевала под музыку моих флейт, закрыла от меня лицо и не почтила меня.

- Я сделаю все, что вы скажете, если так надо, - промолвила она.

- Ты должна делать что-нибудь не потому, что так надо, но потому, что таково твое желание. Надо - это слово, и Нельзя - это слово, но солнце встает утром, и роса ложится вечером, не думая об этих словах, не имеющих смысла. Пчела летит к цветку, и пыльца разносится, и она счастлива. Так надо, Пастушка? - и нельзя тоже. Я пришел к тебе, потому что пчела летит к цветку - так нельзя! Если бы я не пришел к тебе, к кому бы я пошел? Не бывает надо или нельзя, но только воля богов.

- Я тебя боюсь, - сказала девушка.

- Ты боишься меня потому, что мои ноги косматы, как ноги козла. Посмотри на них хорошенько, о Дева, пойми, что это и есть ноги зверя, и ты не будешь больше бояться. Разве ты не любишь зверей? Наверняка ты любишь их, потому что они тянутся к тебе, смиренно или страстно, подсовывая головы под твою руку, так же, как я. Если бы я не был устроен так, я не пришел бы к тебе, поскольку не нуждался бы в тебе. Человек - и бог, и скот. Он возносится головой к звездам, но ноги его покоятся в полевых травах, и когда он отречется от скота, с которым вместе стоит, то не будет больше ни мужчин, ни женщин, и бессмертные боги развеют этот мир, как дым.

- Я не знаю, чего ты хочешь от меня, - сказала девушка.

- Я хочу, чтобы ты захотела меня. Я хочу, чтобы ты забыла, что надо и что нельзя; чтобы ты была счастлива, как звери, беззаботна, как цветы и птицы. Чтобы ты жила в глубинах своей природы так же, как и в высотах. Истинно, в высотах есть звезды, и они станут венком на твоем челе. Но глубины равны высотам. Дивно глубоки те глубины, и богата глубочайшая глубина. Там тоже есть звезды, ярче тех звезд, что в вышине. Имя высот Мудрость, а имя глубин - Любовь. Как они соединятся и принесут плоды, если ты не нырнешь глубоко и бесстрашно? Мудрость - вот дух и крылья духа, Любовь - косматый зверь, опускающийся вниз. Он смело ныряет за пределы мысли, за пределы Мудрости, чтобы восстать над ними так же, как он опустился сперва. Мудрость праведна и чиста, Любовь же нечиста и свята. Я воспеваю зверя и падение: великая нечистота очищает себя в огне: мысль, рожденная мерилами не льда, не головы, а ног, горячей крови и биения Страсти.

Венец Жизни возложен не на солнце: мудрые боги погребли его глубоко, где ни мыслящая воля не найдет его, ни добро: но Веселые, Смелые, Беззаботные Ныряльщики, они вынесут его к мудрым и поразят их. Все видно при свете - как же ценить то, что легко увидеть? Но драгоценности, которые сокрыты - наш поиск сделает их еще ценнее: наша печаль сделает их прекрасными: они будут благородны, потому что мы желаем их. Пойдем со мной, Пастушка, по полям, и мы будем беззаботны и счастливы, и оставим мысли найти то, что она сможет найти, ибо таков долг мысли, и она больше стремится найти нас, чем мы - быть найденными.