- Ыгы, - щербатится зубками, похожими на зубцы кремлевских стен.

Я смеюсь: зубы у тебя, оглы, как зубцы кремлевских стен. Мою шутку плохо понимают, в радужных зрачках врага сияет священный ужас. И я понимаю противоречивые его чувства: мало кому приятны такие лечебные процедуры по ночам.

Не верю в доблесть тех, кто готов ради идей пожертвовать собой. Боль развязывает языки всем. А те мифы о героических мертвых, которыми пичкают живых, есть вульгарная небывальщина им в утешение. Конечно, Местан-оглы тоже надеется на лучшее. Он готов рассказать мне все, как на духу, а я отпускаю его на все четыре стороны за двести тысяч долларов.

- Да, брат? - клацает поврежденной челюстью.

- Двести, - шучу я, - пятьдесят.

Дурак не понимает, что обречен. Я знаю, что такое "кровная месть", и мне не нужны лишние проблемы. Впрочем, почему бы не предоставить шанс врагу, если он его, естественно, заслужит - заслужит правдивыми ответами.

И я их получаю в полном объеме. Да, Местан-оглы и его нукеры выполняли "грязную" работу по вышестоящему приказу. Команда на мою ликвидацию последовала от вора в законе "Ахмеда", то бишь Ахмеда Исмаилова. Найти его можно в гостинице "Украина", там он проживает со своими многочисленными родственниками.

- Он ваш или кто?

- Он ваххабит.

- Чечен, что ли?

- Чечена, - испуганно повторяет, - чечена.

- А какой номерок, - спрашиваю, - чисто конкретно?

- Не знаю, брат, - кается мой собеседник. - Ахмед к машине выходил, клянусь...

- А я тебе верю, оглы, - успокаиваю.

Думаю, счастье мне улыбнулось: враги отнеслись к выполнению боевого задания спустя рукава, решив, что имеют дело с рядовым жителем столицы, которого можно вырезать из жизни, точно фигурный силуэт из жести. И что теперь? Нас ждут затяжные бои или кавалерийский прискок?

- Об Ахмеде расскажи, - требую, - мало-мало.

Меня не понимают: вор в законе - он вор в законе на всей широте и долготе нашей любимой родины. Уважаемый человек, да, смеюсь я, чай, не петрушку да кинзу продает на рынке, а траву-дурман да хохлушек-галушек? Местан-оглы закатывает глаза к небесам и становится похожим на кающего грешника, мол, мое дело малое: молиться и молиться своему аллаху в тюрбане.

- Молись, оглы, - задумываюсь, - молись.

Я чувствую, что информатор правдив, как никогда, но это никак не облегчает его доли. Он лишь зубец в гигантском и опасном механизме, ему неведомы приводные ремни, основные его узлы и стержневые рычаги, он не имеет перспективы для дальнейшей работы в криминальной конструкции по той причине, что не выполнил точно приказ шестерни. То есть настоящий оглы обречен на смерть и лучше для него будет, если закончит свой бренный путь в выгребной яме коровника.

- Хорошо, - говорю я, - хотя ничего хорошего. - И выволакиваю тушу из салона автомобиля. - Спокойно, кыш-мыш, - развязываю ноги. - Пойдем, провожу.

- Не надо, - от нетерпения пританцовывает под светом фар. - Надо мне, брат.

- Чего надо?

- Надо!

Наконец догадываюсь об физиологической потребности Местан-оглы и указываю направление - за угол. Конечно, он поспешно туда галопирует, таща за собой блестящих от света габаритных огней веревочных змеек и теша себя мнимой свободой.

Выходит проще, чем я задумываю. И вины моей никакой - значит, планида такая у Местан-оглы: забежать в темный уголок по малой нужде и обвалиться в ароматную трясину выгребной вечности.

Плюм-х, услышал я, ах-а-а-ах, услышал, плюм-х, услышал и ночная тишина отчего края снова вернулась к своей основе, нарушаемая лишь дождевой капелью.

Хороши же игры национальных меньшинств на свежем воздухе, радуюсь я и открываю багажник. Там тихо покоятся два нукера-неудачника. Их одухотворенные лица застыли, как гипсовые маски поэтов просвещенного ХIХ века. Как говорится, смерть украшает человека, как вензелевые завитушки фасад публичного дома на Якиманке.

Вываливаю первое тело на землю - оно падает ниц в лужу, обрызгивая грязью мои ботинки и брюки. Проклятье! Второй мертвец с отверткой в ушной раковине более доброжелателен: вляпывается в сырую землю, точно камень. Так, что дальше, сержант? Надежно цапаю за вороты пиджаков трупы и волоку их к яме; они, как бревна, тяжелы без питательной энергии жизни.

Ботинки спецназа пробуксовывают и я едва не падаю в липкую слякоть. Матерясь, продолжаю путь. На гражданке легче убивать, да труднее свободу получать от бесполезных тел.

Подтащив груз 200 к углу коровника, понимаю, что без освещения не обойтись. Возвращаюсь к машине. Рыдая фордовским мотором, она непослушно продвигается по скотному двору. Свет фар искажает мир до неузнаваемости. Такое впечатление, что нахожусь на острове, прорастающим огромными сияющими кораллами.

Выключив мотор, не тороплюсь действовать, словно желая запомнить природный каприз. И когда я так сидел в тишине, вдруг из ничего возник звук, будто пела птичка из гусь-хрустального стекла: фьюить-фьюить. Рука понимает быстрее ума: телефон.

- Доброй ночи, - слышу знакомый женский голос, напряженный, с хрипотцой.

- Здрастье, - чуть теряюсь, - товарищ Лахова.

- Почему так официально? - смеется капитан милиции.

- От волнения-с, Александра Федоровна.

- Кажется, Дмитрий Федорович собирался в гости?

- Так точно.

- Дела? - понимает. - И где ты сейчас, если не секрет?

- На краю, - сознаюсь, - земли.

- Далеко-о-о, - говорит с придыханием.

- Курите?

- Давай на "ты", - предлагает. - На "вы" в три часа ночи как-то...

- М-да, - соглашаюсь. - Значит, куришь, Александра?

- И пью, - смеется, - кофе.

- И я хочу, - признаюсь, - кофе.

- Тогда в чем дело? Приезжай. На машине?

- На телеге.

- Жаль, что не на ракете, - смеется женщина.

Легкий любовный флирт необыкновенно вдохновляет меня, как пьянчугу царская чарка. С новыми силами выпадаю из автомобиля. Скользя по мягкому суглинку, нахожу широкую доску. Укладываю её у края ямы с жижей приятного для глаза янтарного оттенка. Стараясь реже дышать, затягиваю на доску первого мертвеца, потом второго...

Остается пожелать моим врагам только счастливого плавания в дерьме вечности, и с этой мыслью не без усилий приподнимаю край доски. Трупы медленно по ней сползают, словно нехотя, затем, совершив безвольный ветошный кульбит, плюхаются в разжиженный янтарь. А если говорить без патетики, то зрелище было отвратным: все-таки говно не мед и к завтраку его на булку с маслом не намажешь.