- Оправдывай, - протянул Санька Офонин.

Я затаил дыхание, съежился.

Сейчас разболтает.

Так и есть.

- Ты лучше расскажи, как утром ревела около Вовкиной кровати: "Вы ме...ня не лю...би...те".

И в ушах моих, словно выстрел, раздался дружный хохот.

Я весь подтянулся, вскочил и что было сил наотмашь ударил Саньку по лицу.

Он вскрикнул и упал, а я, как кошка, прыгнул к выходу.

В овощехранилище позади меня стояло грозное молчание. С этого дня мне долго не было покоя.

Саньку я колотил при каждом удобном случае, а с Люськой старался не встречаться, не видеть ее совсем. Злился на нее, за что - не знаю. Просто, наверно, за то, что ребята не на шутку звали меня женихом, а ее невестой. На утоптанной школьной тропе часто появлялись вырезанные ножом слова: "Люся плюс Вова" или "Вовка плюс Люся". Мне было от этого обидно и стыдно до слез. Я бешено топтал ненавистные слова и крупно писал: "Дураки". Но это не помогало. Слова появлялись вновь. Злоба на Люську увеличивалась. К тому же я знал, что Люська к насмешкам относится хладнокровно и, когда ее дразнят невестой, задорно отвечает:

- Ну и что - невеста. А вам завидно?

Я понимал, что такие ответы Люськи все прочнее и прочнее привязывают ко мне кличку "жених", и, кажется, возненавидел Люську совсем.

Я даже старался не встречаться с ее отцом - Егором. А Егор, как нарочно, часто попадался на моей дороге, останавливался и ласково расспрашивал об учебе, об отце. Его мягкий добродушный бас проникал мне в самое сердце. Хотелось заплакать и, как отцу, рассказать ему все, что наболело в душе, но я сдерживался, скупо отвечал на вопросы и все больше замыкался в себе. Меньше бегал по улице, чаще ссорился с ребятами и почти ни с кем не разговаривал.

Даже Витька сердился и ворчал:

- Что ты как ощипанный?

А мать грустно смотрела на меня и тяжело вздыхала.

Иногда она брала меня за руку и старалась выведать, что случилось, но я отмалчивался. Не мог же я ей рассказать про Люську.

Так прошла весна.

Я сдал последний экзамен и радостный возвращался домой. Возле конного двора меня окликнул Егор. Он сбрасывал с рыдвана темно-зеленую сочную траву...

Я подошел. Егор положил на мое плечо тяжелую жилистую руку.

- Отчего ты ходишь как понурая лошадь?

Я молчал.

- Что, стыдно? Вот то-то и оно. А я давно все к тебе приглядываюсь. Отчего, думаю, парень нос повесил, а вчера спросил Люську, и она мне кое-что рассказала.

Я вспыхнул. Этого еще не хватало. Хотел сказать о Люське грубость, но Егор остановил:

- Меня тоже, бывало, дразнили.

Он похлопал меня по плечу.

- Пустяки все это. - И, подмигнув, пошутил: - Придешь, поди, сватать Люську-то.

Я улыбнулся и смущенно опустил голову. Егор поплевал на руки, взялся за вилы.

- Будешь письмо отцу писать - от меня передай поклон.

И тяжелый пласт травы, поднятый им с рыдвана, мягко шлепнулся на землю.

- Значит, и его так же дразнили, - радостно прошептал я и подумал: "Может, и папу, и маму тоже".

А вечером, когда мать возвратилась с работы, я неожиданно для себя спросил:

- Мам, а когда вы с папой дружили, над вами смеялись? - Спросил и стыдливо испугался. Думал, что мать засмеется, но она не засмеялась. Только как-то ласково посмотрела в лицо и тихо сказала:

- Над всеми, Вова, подшучивают.

А потом мы с ней долго-долго сидели возле окна, и она рассказывала мне о своем детстве и о детстве отца, как они дружили и как над ними подшучивали, посмеивались.

Я радостно, с волнением слушал ее теплый, мягкий голос и уже без обиды думал о Люське.

Ч А С Т Ь II

ГЛАВА 1

Июль. На фронте шли жестокие бои. Фашисты штурмовали Севастополь. Мы с Витькой сидели у карты. Был жаркий, удушливый полдень. В деревне стояла знойная тишина. Через открытое окно в комнату вливались раскаленный воздух и далекое рокотание трактора.

Я машинально перелистывал книгу рассказов Бианки. Витька что-то упорно чертил на столе карандашом. Настроение было самое что ни на есть плохое. Время от времени Витька бросал карандаш и сердито смотрел на карту. Наконец он резко поднялся и поставил над Севастополем большую красную звезду.

- Это зачем? - сорвалось у меня.

- Баста, - облегченно вздохнул Витька, - дальше фашисты не пойдут. Севастополь не покорится.

Я не возражал. Я знал, что Витьке возражать бесполезно. К тому же мне и самому не однажды приходила в голову такая мысль. Ведь где-нибудь разобьют этих проклятых гитлеровцев, откуда-нибудь да погонят их обратно. Может, и от Севастополя.

- Хорошо бы.

- Точно, - заверил Витька.

В это время в комнату вошла его мать. Она тихо сказала:

- Севастополь сдали.

- Сдали?!

Из моих рук выпала книга. Витька растерянно опустился на стул.

А через несколько дней нас взволновали еще более грустные события: немцы прорвали линию фронта и двинулись к Сталинграду. Начались жестокие бои у излучины Дона.

Деревня наша, потрясенная горем, присмирела совсем. Люди замкнулись, смотрели исподлобья, сурово. Работали молча, с какой-то отчаянной силой. Все жили одной заботой, одной тревогой - тревогой фронтовых событий. Все ждали, напряженно ждали каких-то больших, решительных и радостных известий. А газеты каждый день приносили печаль. Красная Армия медленно отступала к Волге.

Витька ходил мрачный, неразговорчивый. Часто прятался куда-нибудь в темный угол и о чем-то думал.

Я старался застать его врасплох, разгадать его тайну, понять его тревожные мысли, но Витька рассеянно отвечал на мои вопросы и вдруг однажды не вышел на работу. Я подумал, что он заболел, и вечером отправился к нему. Витьки не было. Тетя Маша, всплеснув руками, метнулась ко мне.

- А Витюшка где?

Я молчал. Я понял, что Витька куда-то сбежал, и неожиданно решил это скрыть, так как предполагал, что не сегодня завтра он вернется. В голове у меня быстро созрел план, и я смело начал врать.

- Мы, тетя Маша, в колхозном огороде помидоры будем караулить. Витька остался делать шалаш, а я вот пришел за хлебом.

- Окаянные, - мягко выругалась Витькина мать, - хоть бы пришел сказался. А то и в обед не был.

И она отрезала огромный ломоть хлеба. Я торопливо спрятал его за пазуху и взялся за дверную ручку.

- Погоди, вот хоть молока еще бутылку налью.

- Не надо. Мы с помидорой, - пытался отделаться я, но Витькина мать уже сунула мне в руки бутылку молока, пяток соленых огурцов и снова кинулась в кухню за чашкой Жареной картошки. Услышав про картошку, я рванул дверь и выскочил на улицу. Возле амбара остановился, оглядел свою поклажу и, злорадно думая о Витьке, пролепетал:

- На вот, ешь. Скрылся - и ничего не сказал. Товарищ?! - И я стал придумывать те обидные слова, которые скажу завтра Витьке. А что завтра он вернется, я не сомневался.

Однако Витька на следующий день не возвратился. Окончательно сбитый с толку, я не знал, что предпринять, что теперь сказать его матери, и, чтобы избежать неприятного разговора, сразу же после работы взял удочки и ушел на реку. Я успокаивал себя тем, что, может быть, вечером, пока я рыбачу, Витька придет, и тогда все выяснится.

Но Витька не пришел и вечером. А наутро о его исчезновении знала вся деревня.

Я не на шутку струсил. Может, Витька утонул или заблудился в лесу. Врать было больше нельзя, поэтому, когда Витькина мать прибежала к нам, я рассказал ей всю правду. Рассказал, как я ее обманул. Она не поверила. Она была убеждена, что у нас с Витькой какой-то секрет, заговор. Она просила сказать, что с ним, где он.

А я стоял перед ней с понурой головой и думал о том же. И вдруг мне пришла в голову неожиданная мысль. Я вспомнил, что Витька собирался сходить в соседнюю деревню Елховку к тетке, попросить бредень. Ухватившись за эту нить, я успокоил Витькину мать и немедленно отправился в Елховку. Но, увы, Витьки там не было.