- Так, может, он приходил? - грустно допытывался я, теряя последнюю надежду.

- Нет, не приходил. Только что разве в прошлую зиму, - ответила рябоватая женщина.

"Вот что... Вспомнила..." - раздраженно подумал я и, опустив голову, зашагал обратно.

Безоблачное небо дышало на землю жарой. Над полями прозрачными волнами колыхался горячий воздух. В придорожной траве вспархивали и лениво отлетали в сторону вспугнутые мной молодые грачи. Домой идти не хотелось. Не хотелось огорчать Витькину мать. Я не заметил, как, свернув в сторону, к лесу, подошел к опушке, огляделся и вдруг что было мочи крикнул:

- Ви-и-и-ть-ка-а-а!!!

"А-а-а-а!" - ответило далекое эхо. И тут же голос:

- Ага-га-а-а!!!

Я замер. Несколько мгновений стояла тишина. Сердце мое радостно трепетало. Неужели Витька? Я глубоко вдохнул в себя воздух и снова крикнул. В ответ все тот же голос, но только дальше и глуше. Значит, не ошибся. Значит, Витька.

Я сорвался с места и, не разбирая ни колючих кустарников, ни бурелома, метнулся в глубь леса. Спотыкался, падал, вставал, кричал, прислушивался и снова бежал. Пот заливал мне глаза, попадал в рот, но я ничего не замечал: в ушах стоял голос Витьки. Он раздавался то ближе, то дальше, то где-то в стороне. Но вот рядом, вот совсем возле меня. Я выскочил на поляну и остановился.

Под кудрявой березой стоял с топором в руке длинный худощавый парень и орал, орал до того, что его рыжеватое горбоносое лицо наливалось кровью.

Я от досады сплюнул и медленно поплелся прочь, ругая себя за оплошность. Ноги ломило. В висках стучала кровь. Рубашка, будто мокрый осенний лист, приставала к потной коже.

- И какой же я был дурак, - горестно вырвалось у меня из груди, мало ли по лесу шляется всяких горбоносых Витек. - И, свалившись на бархат мшистой кочки, я долго лежал неподвижно, постепенно забывая о Витьке, ни на что не сетуя, ни о чем не думая. Лежал и глядел на лоскуток высокой синевы, на дремлющие вершины деревьев, на еле заметную точку паука, который пробирался по невидимой мне нити с колючей лапы ели на легкую ветку березы; слушал затаенный лесной шорох, добродушное гудение миролюбивого шмеля и голосистую перекличку кузнечиков. Все это навевало на меня какой-то еще ни разу не испытанный неясный покой. До моего слуха донесся стук топора. Я поднялся и не спеша направился к дороге. Солнце уже клонилось к горизонту, а мне еще нужно было пройти километра четыре, поэтому я стал поторапливаться.

И все-таки возвратился только поздно вечером, усталый.

- Ну как? - спросила мать.

- Не пришел? - вместо ответа спросил я ее.

- Нет, - ответила она. И мы молча сели за ужин. Но мне есть не хотелось. Я насильно проглотил несколько ложек забеленного сметаной супа, выпил стакан молока и лег.

Мать возилась у печки, стучала горшками. Мне не спалось. Я думал о Витьке. Что с ним случилось? Куда он мог пропасть?

Вспоминал его веселый смех, наши разговоры, и невольно сердце сжималось от какой-то глубокой, щемящей тоски. А что, если Витька не вернется и завтра? Я чувствовал себя одиноким, несправедливо обиженным, забытым, и, если бы кто-нибудь в этот миг пожалел меня, я бы зарылся в подушку и, наверно, заплакал. А так как возле меня никого не было, я глубже забирался под одеяло, старался уверить себя, что все обойдется хорошо, Витька придет, и, несколько успокоенный, задремал. И вдруг проснулся. Рука моя наткнулась на холодные прутики ветки. Я приподнял голову и быстро вскочил. В открытую форточку тянулась чья-то рука. В два прыжка я очутился перед окном.

- Витька!

- Ш-ш-ш, - произнес он в ответ.

- Это ты? - шепотом спросил я, хотя хорошо различал знакомое мне лицо.

- Я. Открой окно, - так же тихо сказал Витька. Он осторожно влез в комнату, сбросил с плеч пустой вещевой мешок и присел на мою кровать. Несколько минут стояла тишина.

- Ты что? - наконец не вытерпел я.

- Устал, - ответил Витька.

Я подумал, что он надо мной шутит, обиделся и зло зашептал:

- Устал. А куда ты ходил?

- В район.

- В район?! - чуть не вскрикнул я от удивления. - Зачем?

Витька медлил.

- Чего ты молчишь?

- А чего говорить-то. Ходил в военкомат, хотел уйти на фронт добровольцем.

Я схватил Витьку за рукав.

- Ну и как?

Витька глубоко вздохнул:

- Ничего не вышло.

- Не взяли?

- Нет. - И, помолчав, продолжал грустно: - Я хотел найти того военного, помнишь, который приезжал к нам в деревню, да только нет - где там. Не нашел. А если бы нашел, он бы помог - взяли бы. А так-то в военкомате меня и слушать никто не хотел. А какой-то усатый говорит: "Вот что, хлопчик, глупость из головы выбрось, придет твое время - будешь воевать, а сейчас матери да колхозу помогай". Встал и скомандовал: "Кругом, шагом марш до дому". И выпроводил меня за дверь.

Витька умолк. Я съежился и присел на стул. Переживание за его судьбу и радость встречи вмиг погасли, на смену им в моей душе поднялась целая буря негодования. Он ходил в район. Он пытался уйти на фронт. И все это он делал втайне от меня, от своего товарища. Я чувствовал себя оскорбленным.

Лучше бы Витька плутал в лесу. Лучше бы он дал мне пощечину, и то я не был бы так обижен. Сдерживая гнев, я завозился и вдруг спросил:

- Чего же ты мне ничего не сказал?

- Я боялся, что ты не пойдешь. Думал, будешь смеяться и отговоришь меня.

- Эх ты, отговоришь! Если хочешь знать, мне больше твоего охота на фронт.

- Не сердись, - тихо проронил Витька, и в голосе его прозвучало раскаяние. Я присел рядом с ним на кровать и, желая загладить свою грубость, начал рассказывать ему о том глупом положении, в котором я оказался, скрывая его побег.

Увлеченные разговором, мы неожиданно вздрогнули. В комнате чиркнули спичкой, и вспыхнула лампа. К нам подошла мать. На глазах у нее блестели слезы.

Я взглянул на Витьку и хотел объяснить.

- Не надо, - остановила она, - я все слыхала. - И, потрепав наши волосы, тихо добавила: - Не бойтесь, я уберегу вашу тайну.

В знак благодарности я крепко прижался к матери, а она, наклонясь ко мне, продолжала:

- Тяжелое время. Страх как тяжело. Кажись, сама бы ушла на фронт. Все тело ломит от непосильной работы. Ничего бы не побоялась, ушла. Да кто же в колхозе останется? Без хлеба ведь тоже, поди, не ахти много навоюешь. И мать тяжело вздохнула, выпрямилась. - Нет, ребятишки, работать надо. Вон почитайте, как в газете пишут. Каждый лишний заработанный день - тоже пуля по врагу. А вы - фронт. Ведь мы тоже воюем. - На губах у матери появилась улыбка: - Дети вы еще. Глупые.

Потом она накормила нас супом. А когда мы легли на кровать, Витька дохнул мне в самое ухо:

- А ведь правду мать-то говорит.

- Конечно, Витька, правду.

Витька с минуту помолчал и сказал:

- Теперь я ни за что не останусь в Люськиной бригаде, уйду.

Я не знал, что ответить, молчал. Дело в том, что в колхозе с первых же дней летних каникул организовались две молодежные бригады. В одной из них, в которой работали мы с Витькой, бригадиром назначили Люську.

Люська болезненно относилась к судьбе своей бригады, она ходила грустная, нервная, молчаливая, даже плакала, когда бригаду постигала неудача. И, наоборот, искренне радовалась, смеялась, по-детски прыгала и шутила после каждого успеха.

Витька же работал без интереса, с неохотой. Он почему-то считал организацию молодежных бригад детской игрой и называл Люську не иначе как бригадиршей и постоянно уговаривал меня перейти в настоящую бригаду, работать по-настоящему, по-мужицки, на лошади.

- А это что? - часто говорил он, возвращаясь с работы. - Девичьи дела, - хотя у обоих у нас ноги и руки ныли от усталости.

Молодежные бригады ухаживали за садом, поливали огород, пропалывали морковь, лук, просо, свеклу, срубали раннюю капусту, обирали огурцы, помидоры, рыли раннюю картошку, и я старался убедить Витьку, что это такая же нужная и важная работа. Убеждал, а сам соглашался с товарищем: мне тоже не особенно нравилась такая работа. Куда лучше работать на лошади: пахать, боронить, во время сенокоса подвозить стогометам сено, в жнитво скирдовать тяжелые, тучные снопы. Это настоящее дело. А то ройся все время, как крот, в земле. И все-таки из Люськиной бригады мне уходить не хотелось. А если Витька спрашивал почему, я начинал доказывать, что так надо, что мы должны работать дружным коллективом, что мы так сделаем больше пользы. Говорил все то же, что и учитель. Говорил, а сам чувствовал, что удерживает меня в Люськиной бригаде вовсе не это, а что-то другое.