Он увидел свое отражение в стеклянной стене кассового павильона Ярославского вокзала. Бледное, как проекция кинокадра при дневном свете. Но все читалось: и белоснежная сорочка, и строгий галстук, и ловкий твидовый, без каких-либо замятии пиджак, и безукоризненно отглаженные брюки. Видно было даже (если присмотреться) сверкание черного недешевого итальянского башмака. Пожилой, весьма обеспеченный господин. Конечно, господин этот от активной каждодневной деятельности отошел, но все еще не на покое. Тут — консультант, там — почетный член, а где-то, может, еще и почетный председатель.
Смирнов повернулся так, чтобы в стекле увидеть свою знаменитую камышовую трость с монограммой. Увидел, удовлетворился и пошел, почти не опираясь на трость и стараясь не особо хромать. Глянешь со стороны — жизнелюбивый и жизнедеятельный оптимист в летах. Смотрите, завидуйте! Я... Кто он такой сейчас, семидесятилетний отставник Александр Иванович Смирнов? Не думал, что будет так погано.
Он глянул на замысловатые часы Казанского вокзала и по псевдодревнерусским закорючкам на циферблате с трудом разобрался, что сейчас — пять минут восьмого. То есть девятнадцать ноль пять.
До свидания — час пятьдесят пять минут. В настоящей Москве уже отбой — тихи и немноголюдны улицы, прохожие не бегут, идут себе прогулочно, в раскрытых окнах уют и семейный покой — истинная человеческая жизнь. А здесь, на площади трех вокзалов, круглосуточный час пик. Смирнов не полез в туннель, чтобы перейти площадь, подземелья ему в принципе не нравились. Вместе с обвальной толпой, спешившей к Каланчевским электричкам, он дошел до железнодорожного виадука и, дважды пережидая поток машин, по ступенькам перехода-зебры добрался наконец до боковой стены Казанского. Он и сам не знал, зачем сюда шел, но шел и шел, пока не пришлось по сбитой асфальтовой лестнице карабкаться к Ново-Басманной улице. Здесь уж франтом с тросточкой не прикинешься.
Тяжело хромая, он вылез к храму Петра и Павла. В который раз (Алька к этому приучил) Смирнов, отдыхая от подъема, с удовольствием осмотрел странную русско-голландскую православную церковь, самолично спроектированную императором Петром Первым. Отдохнул, но не очень. И поэтому быстренько сел в троллейбус, который прибыл к остановке у входа в сад Баумана одновременно с ним. За пять минут докатили до Бауманского метро. Отсюда на трамвае до места встречи десять минут, а до встречи оставалось час двадцать.
Смирнов и сам не знал, почему он назначил это свидание во дворе на Русаковской. В одном из домов, составлявших этот двор, жил когда-то Алик Спиридонов. Партнер желал, чтобы место было тихое и непрестижное, и двор на Русаковской был тих и непрестижен, но почему Смирнов выбрал его?
Он осмотрелся. Многое, многое изменилось. К лучшему, худшему? Он слева обошел здание метро и оказался на пятачке с многочисленными торговыми киосками.
По-прежнему было погано, и Смирнов, не раздумывая, купил в одной из палаток две фляжки дагестанского коньяка, которые, не портя силуэт элегантного одеяния, удобно легли в задние карманы его отглаженных брюк. В качестве закуси приобрел два «сникерса». Следовало хлебнуть, хлебнуть именно сейчас, когда так погано. Он быстро отыскал нежилой дворик, дворик офисов, и устроился на скамеечке у входа в загадочную контору с роскошной вывеской, на которой по меди было выгравировано «Интер-бокс». «Интер-бокс» и все тут. Безлюдье.
За двадцать минут он не торопясь уговорил одну из фляжек. Ему стало теплее и очень жалко себя. Теплее, теплее, горячо! Кинув пустую фляжку в урну для мусора (редкость в Москве!), он встал, расстегнул пиджак и выбрался из душного дворика на несильный сквознячок узкого переулка. Постоял, остывая, и двинулся к трамвайной остановке.
Трамвай приполз минут через пятнадцать. Смирнов глянул на часы. Не на башенные, на свои. Сорок минут убил. Оставалось ждать еще столько же. Что ж, на месте подождет. Коробочка была полупуста. Со звяком пересекли Бакунинскую и мимо когда-то любимых их компанией Девкиных бань поползли к Ольховке. Потом внизу мелькнули пути Казанско-Рязанской железной дороги. Остановка, поворот на Русаковскую, еще остановка. На следующей ему выходить.
Не хотелось выходить, но вышел. Оказалось, что к Москве подкрались сумерки, а во дворе, заросшем уродливыми тополями, уже ощущалось приближение ночи. В общем, все как и было тридцать лет назад. Грязноватее, правда. Бумажки под деревьями, раздавленные картонки на дорожках перед подъездами, неубираемая павшая с деревьев грязно-желто-зеленая листва. По этой листве и вспомнил Смирнов, что скоро осень.
Ближайшая к нему скамейка была свободна. Он с охотой уселся и осмотрелся. Его скамейка была свободной, потому что стояла на юру. На тех, что находились под деревьями, существовали бесформенные в полутьме человечки, обнаруживая свое существование ярко-красными точками сигарет и папирос. Смирнов положил подбородок на рукоять трости и по-старчески прикрыл глаза. И тут же рядом возник хриплый, без половых — не разобрать, мужик или баба — признаков голос:
— Хозяин, закурить не найдется?
Смирнов с сожалением открыл глаза. Все-таки баба. Бомжиха. Ответил:
— Не курю.
— А что здесь делаешь?
— Отдыхаю. А ты мешаешь.
— А может, ты мне здесь мешаешь? — вдруг перешла на крик бомжиха, и на ее крик от одной из темных скамеек прибыл опухший, под два метра амбал. Амбал встал напротив Смирнова и с ненавистью осмотрел старичка.
— Насмотрелся? — поинтересовался несдержанный от принятой дозы старичок. Амбал пришел в припадочное изумление и проорал, почему-то обращаясь к бомжихе: — Надька, я сейчас его убью!
— Да ну?! — теперь изумлялся старичок. Амбал сделал шаг, чтобы сгрести наглого деда за грудки. Не поднимаясь со скамейки, Смирнов, обеими руками взяв трость на перевес, концом ее ткнул амбала в самое уязвимое место — циррозную печень. Амбала сначала перекосило, а потом он, держась за живот, пал на колени.
— Что ж это делается? — третьей по счету изумилась бомжиха и, вскочив, попыталась помочь амбалу встать. Но тому вставать не хотелось. Он, сидя как мусульманин на вечернем намазе, отбивал поклоны и тоненько выл.
Неизвестно откуда объявилась пара симпатичных молодых людей ростом не ниже амбала, но легкие, тренированные мускулистые. И к тому же чистые и хорошо одетые. Поднимая амбала, молодые люди одновременно глянули на бомжиху, и бомжиха как бы дематериализовалась. Отволокли амбала люди недалеко и швырнули на грязную траву — отходить. Один из них вернулся к Смирнову и спросил заботливо:
— Эти подонки ничего вам не сделали?
— Это я им сделал, — признался Смирнов.
Молодой человек улыбнулся и пожелал:
— Счастливо оставаться!
Неизвестно как появились и неизвестно как исчезли эти молодые люди. Просто их не стало. Высшими силами смирновская скамейка очутилась теперь в некоем магическом кругу, в котором никому не дозволялось появляться. Смирнов ощутил эго и решил еще немного хлебнуть. До встречи оставалось двадцать минут, и он знал, что его партнер будет точен. Отечественная винтовая, пробка, естественно, не отделялась от своей основы, и Смирнову при помощи острой пластины, бывшей в связке ключей, с трудом удалось откупорить вторую фляжку. Хлебнул, завинтил фляжку, вернул ее в задний карман и приступил к ожиданию.
Не с Русаковской — из глубины двора от бывшего Алькиного дома, не торопясь и не таясь, шел на встречу со Смирновым солидный господин в строгом двубортном костюме от очень хорошего портного. Господин без слов сел рядом со Смирновым, слегка поддернул брюки, чтобы не вытягивались в коленях, закинул ногу за ногу и только после этого заговорил:
— Здравствуйте, Александр Иванович. Меня зовут Сергей Львович. Ферапонтов Глеб Дмитриевич передал вашу просьбу... — он, глянув на смирновский профиль, почувствовал неуместность слова «просьба» и мгновенно отредактировал вступительную фразу: — ...сообщил о вашем желании встретиться со мной.