Еще тогда, когда она была прикована к постели, Галя втайне от матери, привыкающей во всем видеть беду, перечитала многие книги, с которыми росла. Ища и жаждая чего-то, удивлялась: все имело более глубокий смысл, чем представлялось раньше. И люди, о которых рассказывалось в этих книгах, тоже казались ближе, роднее, Галя как бы продолжала их жизнь.

Вспомнив — недавно был Купала, — Галя захватила с собой на сходку «Сон на кургане». И, когда вволю наговорились, притомились, прочитала вслух страницы о вырванном из груди горящем сердце. Помните? «З грудзей вырві сваё сэрца!» Волнуясь, заметила: все, кто до этого спорил, насвистывал, танцевал, притихли. В маленькую комнату с фикусами, с кружевными салфетками, патефоном вошло нечто большее — со своими надеждами и горением. Слова поэта, который сам стал дороже, заставили углубиться в себя. Его грусть о желанном стала грустью об утерянном. Она подсказывала: долг требует тебя всего!

И когда Сергей, в чьем доме происходили сходки, пошел проводить Галю, разговор у них велся только вокруг этого. Пробираясь по тропке между развалин, часто идя гуськом, они никак не могли высказать всего, что хотелось. Над ними, снижаясь для посадки, угрожающе сигналили вспышками и ревели самолеты, а они говорили и говорили.

— Ты подумай, прикинь-ка! — горячился Сергей, глядя сзади на рыжие, как солнце, Галины волосы и ее угловатые плечи, к которым тянуло дотронуться. — Собирать оружие и вести агитацию — уже мало! Я сконструировал, Галка, мину…

Этого его признания Галя ожидала, но все равно остановилась, будто наткнувшись на препятствие. Но, словно отводя дерзкий и в то же время преданный взгляд товарища, сморщила губы.

— Тогда скажи, но откровенно: почему ты молчал до сих пор? — упрекнула она недовольно. — Не смел, что ли?

Сергей был не из робких ребят, да и война делала их отношения более простыми. Однако перед Галей он все же чувствовал себя зеленым — одноклассницы взрослели раньше, и это надо было преодолевать.

— Конечно, не смел. Боялся, что не получится… — сказал он послушно и как-то несвойственно для себя, виновато и робко, посмотрел на нее, не совсем еще здоровую, в легком платьице, чуточку коротком для нее.

Она поспешно навертела локон на палец. Стесняясь чего-то женского, что сама заметила в себе, насупилась, обтянула платье.

— Ладно. Завтра я согласую с остальными ребятами, и пойдем вместе, если ты не против.

— Скажешь!.. Но как твое, Галка, здоровье? И куда мы пойдем? Ты уже наметила и имеешь что-то в виду?

— Ага…

Они выбрали глухую, темную пору — перед рассветом. Установив, когда меняются часовые, условились: проведут операцию под конец ночной вахты, тогда бдительность караульных притупляется.

Трудно сказать, как бы Галя вела себя, если бы напарником был не Сергей. Правда, на товарной станции каждый уголок и тропка были знакомы. Жила уверенность: известное с детства не подводит и, если что случится непредвиденное, поможет. Но это было началом необычного, после чего все должно стать иным. Даже отношение к родному с детства. Даже отношения с матерью, чьи слезы и отчаяние придется пережить, и отношения с Сергеем, который, безусловно, после сделается смелее — совсем! И сознание этого холодило сердце. В то же время присутствие готового идти с ней на плаху Сергея делало все это чуточку… похожим на игру. Сергееве послушание поднимало Галю в собственных глазах, подбивало — командуй.

Не встретив живой души, они пробрались на территорию станции. После сильной майской бомбежки лампочки на фонарях здесь сменили на синие, но все равно было светло. И, чтобы пересечь пути, довелось ползти под товарными составами, прислушиваться, снова ползти — и так до крайнего тупика, где впритык стояли запасные вагонные скаты.

До сих пор о присутствии охраны и тех, кто формировал и расформировывал составы, Галя с Сергеем догадывались только по лязгу буферов да неясным мимолетным теням. Отсюда же, из-под скатов, под которые они легли на животах, ощущая, как щекочет ноздри запах мазута, ржавчины и гравия, Галя и Сергей увидели часового, — согнувшись, он стоял у громадных деповских ворот и кашлял в кулак. Однако близость друг к другу не позволила им заколебаться и отступить. Воспользовавшись новым приступом кашля, они, держась за руки, бросились к стене депо, где над ремонтными ямами, поблескивая, чернели махины паровозов.

Взрыв догнал их, когда Сергей и Галя нырнули назад в руины. Ожидали — увидят огонь, — но его не было. Только в небе, в той стороне, где находилось депо, падая, угасала хвостатая искра.

Как было условлено, здесь они были обязаны сразу разойтись — каждый своей дорогой. Но чувство окрыленного возбуждения, любви ко всему, что видели глаза, задержало их.

— Ты пропахла мазутом, славянка! — засмеялся Сергей, не способный сдержать нахлынувшую на него радость. — Честное комсомольское! Одежду, наверно, придется сжечь, ха-ха! Вот взбунтуются дома! Трудно с нами… А когда отойдут и подобреют, станут жалеть, что похудели…

Галя ответила ему согласной улыбкой. И хотя лицо ее Сергей видел неясно, он мог поклясться — на щеках у нее появились ямочки. Это растрогало и умилило его окончательно.

Остановились они около провала в полуразрушенной стене, что и ночью выглядела очень высокой, островерхой и держалась лишь чудом. Пахло истлевшим кирпичом, чем-то кислым, терпким, чем пахнут заброшенные старые развалины. Но Галю охватило какое-то новое чувство, заставило прислушаться к себе. И когда Сергей внезапно протянул к ней руки, она не отступила от него, а замерла в ожидании, не то удивляясь его желанию и смелости, не то похваляясь собой: «Ну-ну, попробуй!..»

Это передалось Сергею. С трудом подняв руки, он сжал Галины виски ладонями, осторожно привлек ее к себе и поцеловал в губы, как целуют икону или ребенка, которого боятся разбудить. А Гале показалось: на нее обрушился пенящий вал, обжег, закружил, понес на своем гребне.

Разве могли они тогда допустить, что день спустя, свалив под откос поезд за семафором, раненый Сергей умрет в лапах эсэсманов, а Галя в отчаянии и горе, мстя за него, — натяжной миной, днем, на пассажирском вокзале! — взорвет вагон-столовую, когда горластая солдатня из подошедших эшелонов выстроится получать обед…

В конце сорок второго года подал голос подпольный горком комсомола. Разместился он в лесной деревушке, недалеко от Лысой Горы, в одном переходе от Минска. Установив связь с группой «Вырви сердце!», прислал газеты, взрывчатку, инструкцию, как поддерживать конспирацию. А когда понадобились подпольщики, которые вели бы работу в частях противника, вызвал Галю к себе, — неся потери на фронте, немцы вынуждены были подчищать свои тылы и охрану аэродрома собирались поручить словакам.

Выслушав задание, Галя убежденно ответила: «Ну и отлично! По-моему, мы справимся. Они ведь славяне…» — она вспомнила Сергея. Да и сработала привитая отцом и жизнью вера в людей труда. Искренне недоумевая, как могло случиться, что немецкие рабочие пассивны, подчиняются гитлеровцам, Галя, однако, была убеждена: это аномалия, и она скоро кончится. Так что уж было говорить о словаках — братьях по крови! Но когда Галя направилась назад, в город, когда поднялась на Лысую Гору, с которой открывался широкий простор — покрытые лесом холмы, извилина дороги у ближайшего из них, деревня с гумнами и пряслами на его склоне, — остановилась. «Не так ли у них там, в Карпатах?» — подумалось ей, и живописный вид, деревни, которые могли быть похожими на словацкие, словно вернули девушку на землю. Подумалось: то, как только что рассуждала она, в принципе, конечно, верно. Верно и вообще… Но как будет с теми словаками, что поселились в казарме на Аэропортовской и, строго соблюдая предписанный порядок дня, держатся обособленно? Кто они и по чьей воле тут?

Однако нужно отдать Гале должное: она все-таки начала с того, с чего скорее всего начали бы и отец с Сергеем, — ей захотелось сделать словакам добро. Устроившись официанткой в аэропортовскую столовую, чувствуя на себе их внимание — еда почему-то пробуждала в них игривость, — Галя даже начала жалеть этих смуглых, как оказалось, веселых хлопцев, готовых приударить за ней. Она даже более охотно, чем других, стала обслуживать их, согласилась стирать им белье.