Особенно ей понравился Ярак Халупка, начальник словаков, — русоволосый, подтянутый, с внимательными, спокойными глазами. Моложе своих подчиненных, он, не в пример им, сидя каждый раз за одним и тем же столиком, старался разговаривать с Галей без желания добиться ее благосклонности.

Да и спрашивал он обычно о мелочах. Как называются по-белорусски хлеб, земля? Понимает ли Галя слово «небо»? Имеет ли представление о словацких песнях? Галя насмотрелась на лихо-беду, что принесли с собой оккупанты. Ее удивляли живучесть зла в них, их жестокость. Откуда такое? Но и Халупка казался странным, — слишком открыто, часто улыбаясь, коверкая белорусский язык, он был не в силах передать Гале свои мысли. Однако сомнений не было — он честный и добрый.

Это стало совсем очевидным, когда однажды его прорвало.

— Вот здорово, Галю, выходит! — расплачиваясь за вымытые подворотнички и сорочки, сказал он так, как говорят о выношенном. — Наше прошлое тоже ведь сплошная борьба. За что только мы не воевали! И чтобы освободиться из неволи. И чтобы быть самими собой. Чтобы говорить и молиться, как хочется.

— Молиться? — не усмехнулась Галя, понимая — он обязательно отметит это. — Где молятся, там не воюют.

— А тебе ничего не приходилось читать про таборитов и братиков? Хотя, в конце концов, кого я экзаменую, чудак?! Прости, Галю…

И хоть оказывалось — он знает многое, чего не знала она, — с того раза Халупка уже ждал Галиных слов почти как откровения, считал их справедливыми и дальновидными.

Наступила осень с поздними рассветами и ранними сумерками. Природа жила по своим извечным законам. Но Гале уже казалось: в этом году все происходит как-то необычно, во всяком случае так, как давно, а возможно, и вовсе никогда не бывало.

По ночам сон не шел к ней. Глухо рокотало небо, и этот рокот, как и всякая помеха или боль, тревожил сильнее, чем днем. Будоражили предположения — она для словаков уже не просто Галя, а некто, за кем огромная великая страна и кому благодаря этому ясны пути-дороги, скрытые от других. Это одно отнимало покой, заставляло тянуться из последних сил.

В октябре Галя организовала первый побег первых словаков. Захватив оружие, погрузив боеприпасы на «татры», они словно провалились — были, и не стало. Но минула неделя, и горком прислал связную с неожиданной новостью — за Галей следят, и ей придется покинуть город.

Проститься с домом? С тем, что она делала и может сделать? Со всем, что стало так дорого ей?.. С кровоточащим сердцем Галя подыскала другую квартиру для матери и сестры, предупредила об опасности друзей и вызвала на явку Халупку.

Он пришел, как всегда, минута в минуту. Прикрыв за собой дверь, расправил под ремнем гимнастерку — шинель он повесил в передней — и, подойдя к Гале, стоявшей у старомодного платяного шкафа, молча, со склоненной головой, пожал ей руку.

— Беда, товарищ Халупка, — без подготовки, наблюдая, однако, как воспримет он новость, сообщила Галя. — Мне предлагают немедленно выйти в партизанскую зону…

Она не сомневалась в его решимости вести борьбу до конца. Нет. Но ей вдруг захотелось что-то выяснить. Возможно, поэтому она и слова «мне» и «немедленно» произнесла с силой.

— Окомжитэ?[5] — сдвинул он брови. — Нам угрожает провал? Или я неверно понял, Галю?..

Халупка не отделил ее от себя и своих солдат!

Что в этом было? Сознание — несчастье с Галей может привести к общему несчастью? Что Галина судьба — это и его собственная судьба, судьба его солдат? А может быть даже, он вообще свою борьбу уже не мыслит без Гали?

Она с благодарностью пристально поглядела на него и словно выросла от гордого чувства — веки у Халупки дрогнули, он опустил глаза.

— Слушаю тебя, Галю, и загодя согласен с тобой. Во всем… Мой отец мирный учитель, но и тот говорил: «Ни сил, ни способностей не оставляй для того света». Разумный он был, Галю…

С вечера погода испортилась, и аэродром закрыли. На заре туман сгустился так, что смешался с тучами. Волглая мгла окутала все вокруг — и землю, и небо. Чтобы отвести вину от солдат, которых выводить было поздно, Халупка снял некоторые посты и перед концом комендантского часа двинулся с Галей на летное поле.

Почему Галя настояла и пошла с ним? Прежде всего — для уверенности, что дело будет сделано. Да и как было не использовать последнюю возможность? Самой! Да и возложить все на Ярака Халупку значило пожертвовать им. Заранее, сознательно. К тому же товарищи передали: в Галином доме все уже перевернуто, найден и тайник на огороде, где было спрятано оружие с маркой шкодовских заводов. Значит, в СД знают очень много…

«Юнкерсы» стояли развернутым фронтом. В тумане выглядели призрачно, — у них будто обвисли крылья, и сами они отступили в туман, как только Галя с Халупкой; приблизились.

Он взял на себя дальние машины, и когда Галя, выхватив из кармана термитный шар, чиркнула им о спичечную коробку, он еще шагал — неторопливо, решительно.

Однако к автомашине они прибежали вместе.

— Рихле!.. Скорей, Галю! Ради бога! — попросил он, задыхаясь от сочувствия и нежности.

Туман за спиной засветился, сделался сиреневым, и стало странно, почему вокруг еще тихо. Но когда машина, подпрыгнув, рванулась вперед, сзади раздался взрыв, и Галя невольно зажмурилась, словно вспышка, где-то разорвавшая туман в клочья, вспыхнула перед ее глазами.

Навстречу понеслась знакомая, родная улица, по-прежнему пустая и серенькая. Халупка уставился в ветровое стекло. Но Галя все равно чувствовала: вторым своим зрением он следит за ней, и его мысли — все! — только о ней одной.

Миновали Галин домик с голой черной липой в палисаднике. Халупка грустно усмехнулся:

— Не жалко?

Занятая своим, считая взрывы, гремевшие за спиной, она промолчала и лишь отрицательно встряхнула кудерками. Однако он, как и прежде, не отрывая взгляда от улицы, увидел и это. Прищурился.

— А мне, Галю, жалко. Как и своих смерек и буков под Левочкой… Нам только бы проскочить Бетонный мост…

И такая печаль звучала в его словах, что Галино сердце оборвалось. Пришла догадка: Халупка и до этого, когда говорил о своей родине, когда признавался в преданности ей, видимо, имел в виду и ее, Галю.

Теплое чувство ударило Галю в сердце. Ей захотелось ехать и ехать с Халупкой, чем-то отблагодарить его, расстроенного и неистового. Подхваченная порывом, она положила ладонь на его руку, которой он цепко держал баранку руля, и погладила ее. Снова с небывалой радостью увидела, как на скулах у него напряглись желваки и глаза совсем сузились. При скупом свете загорелые лица серые. А тут еще ко всему Халупка побледнел. Но и это принесло радость — бледность делала его проще, своим. Опасность же, висевшая над ними, после успеха только обостряла момент.

Впереди в тумане показался Бетонный мост — горбатый, словно полысевший. А потом будто заштрихованные туманом фигуры, которые перегородили проезжую часть моста. Халупка откинулся на спинку сиденья, нажал на тормоза и с ходу развернул машину. Она завизжала и, чуть не въехав на дощатый тротуар, остановилась. И в это же мгновение туман прошили очереди. Некоторые из нуль были бронебойно-зажигательными, и показалось — бусинки-светлячки неслись прямо в глаза. Машина дернулась, осела набок.

— Все! — выдохнул Халупка и, ища Галин взгляд, требовательно постучал себя пальцами по тугой, старательно побритой щеке. — Hex ca бачи. Пощалуйста, Галю!..

Она не поняла его. Но когда смысл его жеста дошел до нее, решительно закрутила головой.

— Нет, Ярак! Нет! Одна я никуда не пойду!

Ему все-таки удалось повернуть машину багажником к мосту.

— Тебе еще нужно позаботиться об остальных! — крикнул он и опять подставил щеку.

Если бы не эта его настойчивая — наивная и отчаянная — просьба, Галя вряд ли послушалась бы. Но тут что-то затрепетало в ее груди. Она всхлипнула, обвила его шею и припала губами к тугой щеке.

Замерев, он все же через мгновение отстранил ее. Выскочил из машины. Выхватив из кобуры пистолет, начал отстреливаться.