— Сюда! — приказал, кивком головы показывая на ближайшую калитку.

Не скажешь, когда к Гале пришло это решение. Но оно пришло, не могло не прийти…

Галя мне не просто сестра. Когда умерла мама, Галя взяла меня из деревни к себе. Приютила, устроила в ФЗУ. Заботилась и когда я стала работать наборщицей в Доме печати. И так до самого замужества… Да я и любила ее не просто как старшую. Мы очень дружили с ней. По-настоящему. Хоть я и слушалась ее не во всем… Мы, женщины, тоньше, чем мужчины, чувствуем красоту друг друга. Я была влюблена в Галю. Меня восхищали ее фигура, гордая голова, глаза. Вы присмотритесь к ним — они ведь живут, переливаются. Я даже замирала, когда, бывало, льнула щекой к ее щеке.

Война застала меня в Ляховичах. Это в Западной. Я работала в райкоме, а муж в совете Осоавиахима. Но приют я нашла у свекрови, опять-таки под Минском. У меня уже тогда был сын, и носила под сердцем Лилечку. А у свекрови как-никак своя изба, приусадебный участок, корова. Да и выхода не было. Я знала, что Галину квартиру разбомбили, а сама она отправилась на восток.

И вот чудо! В войну, наверно, всегда так…

Вначале я носа на улицу не показывала. Пугали разные слухи. Говорили, в Минске немцы прокололи насквозь штыком беременную женщину… А тут вдруг встала и пошла. В самую пасть, так сказать. В Дрозды!.. Оттуда по утрам к нам в Масюковщину — это километров пять будет — гул доносился. Рассказывали, что там заключенных по радио на расстрел вызывали… И вот пришла. Вижу: в концлагере у колючей проволоки, где кишмя кишат почерневшие призраки, — Галя. В полосатом сарафанчике с накидкой, в самодельных брезентовых тапочках. Настоящая беженка… Оказывается, она, как и я, тоже пришла сюда искать мужа.

Никогда — ни раньше, ни позже — не плакали мы так с ней. «Живые!»

Самым трудным тогда было остаться самим собой. Вы сами посудите: разве кто из нас представлял такими события, которые обрушились на нашу голову? Или врага, с которым нам пришлось иметь дело?

Да и личные беды на какое-то время заслонили все остальное. Склонная к фантазии Галя почему-то вообразила, что муж ее попал в плен. Она плакала, бегала на вокзал, на товарную станцию. Когда останавливался состав с военнопленными, прорывалась на перрон, кричала: «Саша! Я здесь, Саша!.. Нет ли среди вас шофера Саши?» Поднималась на виадук и, когда состав проходил под ним, снова кричала, бросала печеную картошку — пленных часто перевозили на открытых платформах с высокими бортами. Чуть ли не ежедневно бегала она и к развалинам прежнего своего дома, на ступеньках крыльца мелом писала письма, новый адрес. Уходя тогда из Минска, она прихватила с собой мужнину нижнюю рубашку. Так теперь прятала и перепрятывала ее, как невесть какое сокровище. А идя куда-нибудь, надевала ее под платье.

Вернувшись в Минск, Галя нашла себе каморку в деревянном домике на улице Энгельса. Устроилась уборщицей в казино. Работа, конечно, грязная, тяжелая. Подумать только — дрова носить, печки топить, мыть полы, настывшие лестницы… Казино помещалось в бывшем Доме профсоюзов, где и генеральный комиссариат. Лестничные ступеньки там, как известно, широкие, сколько их, не пересчитаешь. А тут еще холода, ночные дежурства.

Офицеры-посетители, вызвав в коридор, суют свертки с грязным бельем — выстирай. Не спрашивая, хочет ли его кто стирать или нет. Бери, дескать, делай — и все. Ведь ты существуешь сейчас уже, чтобы кормить их и прислуживать им. Это твоя участь. А они — завоеватели. Их дело — распоряжаться и помыкать. Некоторые и не платили даже. А на улице встретишься, сойди с тротуара… И это нужно было переносить впечатлительной, ранимой Гале, которая иногда видела обиду там, где ею и не пахло…

И все-таки как была она аккуратисткой, чистюлей, так и осталась. Едва на ногах стоит от усталости, а работает. Сохранилось еще это достоинство… Да и остерегаться приходилось — выгонят. А кто ты без аусвайса? Поймают на улице, пригонят на сборный пункт — и ты в Германии или в лагере вроде Дроздовского… Как в заколдованном кругу…

Удачные операции по так называемому «умиротворению» офицеры отмечали банкетами. В казино приходил сам гаулейтер — он жил этажом выше. Всегда бравый, довольный собой, в своей светло-горчичной форме. Открывал банкет, чокался с теми, кто наиболее отличился, хлопал по плечу. Правда, при нем не особенно напивались. Не очень шумели и потом, когда гаулейтер, взглянув под обшлаг, на часы, уходил домой, — дальновидный, он оставлял наблюдать за порядком помощника или адъютанта. Но зато все вволю хохотали, курили и бахвалились.

Из их хвастливых, самонадеянных разговоров вставала страшная картина, но в то же время было видно и другое — идет упорная борьба, и где-то недалеко.

Говорили и о собственных потерях. Правда, уже с оглядкой: когда, подвыпив, один лейтенантик, у которого убили брата, раскис было, гаулейтер тут же его разругал и отхлестал по щекам.

Но чем сильнее офицеры бахвалились и кляли «саботажников» и «бандитов», тем больше те вырастали в наших глазах. Возмущенный, разгневанный гаулейтер, бесспорно, избил лейтенанта для науки присутствующим — не смейте, мол, распускать нюни, вы немцы. А нам казалось — наказал он жалостливого беднягу за то, что тот своим видом выдал секрет. И, значит, важный, если за него так беспощадно карают своих. Только это немножко и радовало…

Галя передавала, что после скандала с незадачливым лейтенантом она, возвращаясь утром домой, присматривалась к каждому встречному — не подпольщик ли? — и полнилась умилением…

В августе нежданно-негаданно приковылял мой Вася. Попал в окружение под Смоленском, но его отпустили — ни обмундироваться, ни остричься еще не успел. Был он худым, обросшим. Из прежнего, своего на нем остались одни порыжевшие сапоги.

Однако долго пожить с нами Васе не довелось. В январе его вместе с бывшим сотрудником сельсовета и еще двумя коммунистами арестовали.

Я не говорю о себе. Тут ясно. Но и Галя не могла с собой сладить. Узнав о Васиной судьбе, вспомнила, наверно, своего мужа и маялась, томилась, строила невероятные планы. Узнала я, что один из завсегдатаев казино, бывший белогвардеец, — прокурор. Нашла подступы. Стала умолять его, обещала отблагодарить. Много из последнего, что имели, перетаскали мы ему. Но, известно, впустую. Когда поняли это, Галя кинулась к хозяйке казино. Та — к генеральше. Гаулейтер помедлил с неделю, но все-таки дал разрешение на встречу с Васей. Даже послал провожатого с Галей в тюрьму. Однако когда сестра переступила порог тамошней канцелярии, ее встретили с удивлением: заключенного из девяносто второй камеры Луцкого Василия сегодня ночью расстреляли за связь с партизанами и хранение оружия.

Зачем гаулейтер сделал свой жест? Что это было? Издевательство? Желание еще больше запугать? Показать — вот какая она беспощадная штука, оккупационная машина? Представить не могу… Но это, пожалуй, оскорбило Галю сильней всего. Гаулейтер и мысли не допускал, что она способна затаить обиду, взбунтоваться, припомнить. Он просто презирал ее, всех нас! Любил ошарашить, чтобы его боялись…

Само собой, высокий начальник имел свою прислугу. Пищу ему на кухне в казино готовила специальная кухарка. Но когда ждали гостей, гнедке фрау, как называли генеральшу, брала служанок и из казино. Сервировать стол, быть на побегушках. К гаулейтеру нанимали обычно только молодых служанок — семнадцати-восемнадцатилетних. Более взрослая, трудолюбивая, Галя выделялась среди них своей опытностью и генеральше пришлась по вкусу… Подождите, о чем это я? Все опять представилось… Ага! Так вот, даже после расстрела Васи ничего не переменилось.

Но Галя едва не сошла с ума. Видела — я окаменела, застыла от горя, от ненависти. Потому и слушать не захотела, чтобы я с детьми оставалась в Масюковщине. «Погибнешь! И сама, и Женечку с Лилей погубишь. Что им, нелюдям, стоит! Там же знают все, что ты комсомолка!..»