— Эх ты, человекоядец подлой! Може, за твои окаянства все это сталось... Шутка сказать — сколько народу полегло у Коростыня да у Шелони, а туто еще копейное[76] добивай ему, аспиду, за нашу-де проступку... А какова наша проступка? Старину держать хотим. Эх! Так вот и добивай ему, аспиду, копейное — на рожество полтретьи тысячи, да на крещенье три тысячи, да на велик день пять тысящей... Легко молвить! Да опять-таки и на усиленье пять... Эх! — высчитывал он по пальцам то, что Новгород должен был выплатить великому князю «окупа».

— Вот ты и сочти, сыроядец подлой!.. Что клев-от чистишь? — Али опять человечинку клевал? Чево ж ее не клевать! По всей земле новогороцкой аспиды человечины горы наметали, да еще и копейное добили. Эх!.. А с Козсмиром-де Новгород ни-ни! Не моги!.. Эх, Марфа, Марфа! Не задалось нам с тобой.

И он опять считал по пальцам, опять поглядывал на колокол...

— Что ж — на то воля Божья... Только живи ты, колоколушко, а мы наше наверстаем: была бы жива с нами наша воля да наш вечной колоколушко, так и мы на ноги станем.

Но трудно уже было Новгороду стать на ноги. Беда за бедой валилась на него.

Когда москвичи ушли с своими ратями восвояси, жители новгородских сел и пригородов, бежавшие в Новгород после московского погрома, теперь стали возвращаться на свои пепелища. Сколько слез они пролили, найдя свои родные гнезда разоренными! Но других постигли иные, более горькие бедствия. Жители Русы и всего заильменского побережья, возвращаясь к своим родным пепелищам, закупили готовые хоромы и на плотах везли их на родину вместе с женами и детьми. Целая вереница судов плыла по Ильменю. Но вдруг потемнело небо, завыли ветры, забушевал Ильмень... Старцы Перыня-монастыря видели, как на берегу Ильменя стояла какая-то простоволосая старуха. Ветер рвал ее седые волосы, а она стояла и руками махала на тучи: казалось, она призывала бури, громы и молнии... И громы разразились над Ильменем... Вереница судов и плотов была разбросана по озеру и поопрокидывана: все погибло в разъяренной стихии — и дома и люди... Одних людей потонуло до семи тысяч душ.

Прошло шесть лет. Марфа-посадница стала окончательно старухой. Она уже не мечтала об Олельковиче и о киевском венце и с горестью вспоминала былое счастье. Исачко подрастал и уже думал, как он возмужает и отмстит Москве за своего отца и дядю Федора, который тоже томился в московской неволе. Мать его давно была черничкой, а некогда его приятельница, ясноглазая Остромирушка, поврежденная рассудком, была неузнаваема: она все твердила, что ей нечем целовать Христа, и Христос от нее отвернулся...

Все в Новгороде точно постарело и осунулось. Горислава после казни Упадыша по целым часам сидела на берегу Волхова, безмолвно глядя в воду, как бы ожидая, что вот-вот выглянет оттуда рыжая голова и поманит ее за собою, но рыжая голова не показывалась из воды. На берегу Волхова давно уже не было слышно пения Гориславы, которое рыбаки принимали за пение русалки.

Простоватый и добродушный Петра, сердце которого зазнобила эта льняноволосая русалка, загулял с горя и все собирался в ратники, чтобы прельстить свою недотрогу шеломом и красным щитом.

А к кудеснице все чаще и чаще наведывались новгородцы и все о чем-то с ней шептались. В последнее время к ней чаще всего наведывались вечный дьяк Захар, что так хорошо разрисовал когда-то заставки в грамоте с королем Казимиром и который вместе с прочими был отпущен из московского полона, да подвойский Назар.

И вдруг в феврале месяце 1477 года Захар и Назар отправились зачем-то в Москву!..

— Вы почто к нам есте прибыли? — спрашивали их на Москве бояре.

— К осударю великому князю к Иван Василичу всеа Русии с челобитьем.

— К осударю? — переспросили бояре, точно не слыхали.

— К осударю-ста, — был вторичный ответ.

— И ты, Захар, к осударю? — новый лукавый вопрос.

— И я-ста к осударю.

— И ты, Назар, к осударю?

— И я-ста к осударю.

Бояре лукаво переглянулись между собою.

— Так стоите на том, что к осударю? — опять заладили бояре.

— Да что вы наладили — к осударю да к осударю! Знамо, к осударю, а не к вам, — вспылил наконец вечный дьяк.

— Добро-ста. Помните это слово...

— Помним — не забыли.

— По-русскому, чаю, говорим.

— Добро-добро, к осударю...

Бояре оставили челобитчиков и торопливо пошли к великому князю. Они доложили ему, что новгородские челобитчики, вечный дьяк Захар Овинов да подвойский Назар, в челобитьях своих назвали его, великого князя, «осударем», и стоят-де на том накрепко.

По бесстрастному, каменному лицу деда Грозного прошло как бы что-то светлое — не луч и не тень, и холодные глаза холодно блеснули...

— Государем именуют — точно? — тихо спросил он.

— Точно, осударем, господине княже.

— И стоят на том?

— Стоят накрепко.

— Хорошо! Похваляю вас.

«Собиратель земли русской» глубоко вздохнул, точно бы камень свалился с его груди: он нашел «зацепку», которой напрасно искал столько лет... Сами новгородцы назвали его «государем» — «титло государское дали»...

Через полтора месяца в Новгород явились послы великого князя... Как? Зачем? Никто ничего не знал.

Заговорил вечевой колокол, замоталась из стороны в сторону седая голова Корнила-звонаря.

Собралось вече. Явились на помосте московские послы.

— Шапки! Шапки долой! — послышалось в толпе.

Послы были в шапках, потому, может быть, что видели, что и все вече не сымало шапок.

— Долой шапки перед Господином Великим Новгородом! — закричали уже сотни голосов.

— Перед Новгородом, что перед храмом Божим, ломай шапку!

— Новгород — та же церква! Сымай шапки, не то сшибем!

Послы сняли шапки; но говорить медлили.

— Сказывайте! Почто есте посланы? — раздавались голоса.

Один посол выступил вперед, поклонился и откашлялся.

— Осударь великий князь Иван Васильевич всеа Русии, — начал он немножко дрожащим голосом, — велел спросить Новгород, отчину свою: какого государства он хочет?

Все, казалось, замерло после этих слов, точно все дышать перестали. Так бывает в воздухе перед бурей, когда птицы торопятся под деревья, а деревья как бы головы склоняют от страху.

И буря разразилась. Заходили плечи и головы, замахали руки...

— Государства! Каково государства?

— Мы не хотим никаково государства!

— Не надоть нам государства!

— Мы сами государство!

Посадник, стоявший рядом с послами тоже без шапки, был бледен. На груди его заметно колыхалась золотая гривна.

— Ишь осерчали дитушки, — улыбался с своей колокольни звонарь. — Осерчал Господин Великий Новгород. Поделом им, татарским объедкам...

Когда буря несколько утихла, московский посол снова откашлялся.

— Дайте слово молвить, — начал он.

— Говори да помни, где ты!

— Великий Новгород, — продолжал посол, — посылал к великому князю от владыки и от всех людей Великаго Новгорода послов своих, Захара да Назара, бить челом о государстве, и послы назвали великого князя государем!

Эти слова вызвали новую бурю...

— Вече никово не называло?

— Вече никогда не называло великово князя государем! Какой он нам государь!

— От века того не бывало, как и земля наша стала, чтоб какого ни на есть князя мы называли государем!.. Не бывало того!

— Всяково князя свово мы называли господином, а не осударем!

— Осударей у нас не бывало и не будет!

— А что вашему князю сказывали, будто мы посылали — и то сказывали ложно!

— Давай сюда Захара! Где Захар?

— Подавай сюда Назара! Мы их спросим!

Десятские бросились искать Захара и Назара. Голоса то возвышались до крику, то падали. Более степенные люди просили посла объяснить им, какая разница между «господином» и «государем».

— Осударь — титло.