Я уж подумал, может, это Дидона кличет своего цыпленочка Энея, но слышу, кто-то говорит:

— А вот и Марта, дама важная, цыплят вываживала.

— Помоги тебе дьявол, и ты тоже здесь? Для кого ты вываживаешь этих цыплят? — сказал я.

— Уж я-то знаю, — отвечала она. — Для себя и вываживаю, а потом съем, вы же вечно твердите: «Пусть Марта помрет, да набивши живот», либо: «Марта поет — набила живот». И скажите живущим в вашем мире: «Кому поется с голодухи?» И пускай не болтают глупостей, ведь известно: брюхо наел — песню запел. Передайте им, пусть оставят в покое меня и моих цыплят, а поговорки свои пусть поделят меж прочими Мартами, что поют, когда брюхо набьют. Мне и так забот хватает с моими цыплятами, а вы еще пихаете меня в свои поговорки.

О, какие крики и вопли слышались по всей преисподней! Одни бежали в одну сторону, другие — в другую, и в единый миг все смешалось. Я не знал, куда деваться. Отовсюду раздавались прегромкие выкрики:

— Мне тебя не надо, никому тебя не надо. И все говорили одно и то же. Услышав эти крики, я сказал:

— Наверное, это какой-нибудь бедняк, раз никому его не надо: во всяком случае, это примета человека бедного.

Все говорили мне:

— К тебе идет, гляди, к тебе.

Я же не знал, что делать, метался сам не свой, высматривая, куда бы податься, как вдруг что-то ухватило меня, я еле мог разглядеть, что это было такое, — нечто вроде тени. Объял меня страх, волосы мои стали дыбом, дрожь пробрала меня до костей.

— Кто ты такой либо что ты такое и чего тебе надобно, — сказал я, коли не вижу я тебя, но ощущаю?

— Я душа Гарибая, — услышал я в ответ, — и ищу я того, кому я понадоблюсь, но все спасаются от меня бегством, а виноваты в этом вы, живые, ибо повадились вы говорить, что души Гарибая ни богу, ни черту не надо. И, говоря так, изрекаете вы ложь и ересь. Ересь состоит в том, что богу ее не надо: господу богу все души нужны, ибо все возлюбил он и за всех умер. Другое дело, что не всем душам нужен бог. Так что господу богу душа Гарибая тоже нужна, как и все прочие. Ложь состоит в том, что не надо ее черту. Разве сыщется душа, которой не надо черту? Конечно, нет. Уж коли не гнушается он душами пирожников, портных, торговцев платьем, шляпников, не погнушается и моей. Когда жил я в вашем мире, полюбила меня одна женщина, лысая и малорослая, толстая и уродливая, кривляка и грязнуля и с целой дюжиной других изъянов в придачу. И уж если она меня полюбила, значит, это нужно было дьяволу, и сам дьявол внушил ей эту любовь, каковая обрекла меня его власти, и вот брожу я в муках по этим подземельям и могилам. И пришел я к мысли вернуться в мир и побродить среди бездушных крючков и вымогателей, которые всегда мне рады, лишь бы душу заполучить. А потому все эти людишки и прочие того же пошиба наделены душой Гарибая. И скажите им, что хоть твердят там, в мире живых, мол, души Гарибая ни богу, ни черту не надо, многим из них эта самая душа очень даже нужна, и только эта душа у них и есть, и пускай оставят в покое Гарибая и поглядят на себя.

Тут душа Гарибая с тем же шумом скрылась из глаз. За ней гналась превеликая толпа тряпичников, трактирщиков, корчмарей, маляров, торговцев трещотками и ювелиров с криком:

— Подожди, душа моя.

Я еще не видел, чтобы чего-нибудь так домогались. И немало подивился тому, что когда душа Гарибая появилась в преисподней, она была никому не нужна, а когда выходила, всем занадобилась.

Совсем растерялся я, когда появились передо мною Перико Битый да Калеченый, Хуан Белые Штаны, Педро Лоботряс, Дурачок из Корин, Педро де Урдемалас — так назвались они мне — и сказали:

— Мы не собираемся говорить об обидах, каковые наносятся нам в разговорах и беседах, потому что на это целого дня не станет.

Я сказал, что они правильно делают, потому что от великого множества разных разностей, виденных здесь, я сам не свой и мне всего не упомнить.

— Мы хотим только, — сказал Перико Битый, — чтобы посмотрел ты на наш алтарь, где собраны все святые из поговорок.

Воздел я очи, и предстали мне: с одной стороны святой Трухлень жужжит, как трутень, а рядом с ним святой Свищ — его день настанет, когда рак засвищет. Посередке стояла святая Слива; известно, что иные обещания разве что в день святой Сливы сбудутся, а потому, в ожидании этого дня, здесь толпилось множество посулов и распоряжений вельмож и властителей. Над святой Сливой красовался святой Мученик с Сеновала: сам сгорел, а сено ничуть не бывало; и тут же был брат Кувшинчик с брюхом-бурдюком, он состоял пономарем при святом Порее, который все жаловался на возчиков. Заговорил брат Кувшинчик: вместо глаз были у него две виноградины, вместо носа — кран от винной бочки, руки словно лапки на бурдюке, изо рта у него при каждом слове сыпались гроздья, винным духом несло оттуда, как из давильни, а голос был такой, словно он только что промыл его винцом, да из самых добрых; он сказал:

— Вот те, кого к лику святых причислило суемыслие, страха божьего не ведающее.

Я уж хотел было идти, но тут слышу — говорит святой Мученик с Сеновала:

— Приятель, скажите-ка мирянам, что многие плуты, которых вы там почитаете святыми, здесь сеновалы стерегут; а все остальное, что мы имеем сказать, будет сказано когда-нибудь потом.

Я пошел прочь и столкнулся носом к носу с доном Дьего Ночебродом, который чесал себе спину об угол; я узнал его и сказал:

— Неужели, сеньор дон Дьего, от вашей милости еще может быть пожива какой-то твари?

И он отвечал:

— За грехи свои служу я трапезною и харчевнею вшам. И есть у меня до вас просьбица; молю вас, раз уж вы в тот мир возвращаетесь и там их полно, а здесь нету, пришлите мне оттуда зубочистку, дабы мог я блюсти пристойный вид, ибо без зубочистки я как без платья. Ведь когда в зубах у меня зубочистка, мне больше ничего не надо, ибо я привык двигать челюстями, как фокусник руками, и в конечном счете что-то жуешь, что-то сосешь, что-то есть в зубах, и потихоньку-полегоньку так ее и сгрызешь. А коли она к тому же из мастикового дерева, это лучшее средство от запора.

Очень он меня насмешил, и я поспешил удрать прочь, чтобы не видеть, как ерзает он по стенке спиной, точно пилою.

Так и расстался я с этим кабальеро-фантомом. Тут с — громкими криками и воплями появился новый мертвец; он говорил:

— Это мое дело! Уж я разузнаю. Все станет на свое место. Разберемся. Что случилось? — и прочее в том же роде.

Будучи ошарашен сим словоизвержением, я спросил, кто этот человек, что во все суется; и отвечал мне другой покойник, неведомо как очутившийся подле меня:

— Это Варгас; поскольку говорится: «Пускай Варгас выяснит», он все и выясняет.

По пути столкнулся Варгас с другим мертвецом, по имени Вильядьего, из пословицы «кто в штаны Вильядьего влез, тот исчез». Бедняга Вильядьего был в превеликом расстройстве, бормотал что-то себе под нос и при виде Варгаса обратился к тому со словами:

— Сеньор Варгас, раз уж ваша милость все выясняет, сделайте мне одолжение, выясните, что это за штаны Вильядьего и почему кто в них влез, тот исчез, потому как я и есть Вильядьего, и сколько лет я жил на свете да здесь сколько торчу, а так и не вызнал, что же это за штаны и какое я к ним имею отношение, и хотелось бы мне освободиться от этого наваждения.

Отвечал ему Варгас:

— В свое время узнаете, ведь мы отсюда никуда не денемся, а сейчас оставьте меня в покое, заклинаю вас вашей жизнью; ибо я пытаюсь выяснить, что появилось вначале — ложь или портные. Ведь коли вначале появилась ложь, кто мог изречь ее, раз не было портных? А если появились вначале портные, как могли существовать они без лжи? И как только я это выясню, тотчас вернусь к вам.

С этими словами он исчез. Следом за ним шел Мигель де Бергас и жаловался:

— Я тот самый Мигель, которому всегда отказывают неизвестно почему, и вечно волоку я отказ на своем горбу (ибо говорится: «Не бывать тому, Мигель де Бергас»), и никто мне ничего не уделяет, и сам я толком не знаю, почему и за что мне такая доля.