Тысячелетние замшелые скалы спускались почти отвесно в воды старого Днепра.

Отсюда как на ладони была видна вся огромная территория строительства.

Синий вздувшийся Днепр перерезал ее посредине.

На правом берегу — ровные геометрические линии поселков, нежно-зеленые пятна молодых парков, розовые кирпичные крыши американских коттеджей, столпившихся вокруг квадратной глыбы главного управления. Немного подальше — белое здание фабрики-кухни, напоминающее своими трубами пароход, выброшенный на сушу, за ним блестят на солнце застекленные корпуса механических мастерских.

Плотина похожа отсюда на огромный бетонный гребень, воткнутый в седые кудри Днепра, а металлические конструкции линии передач, железное кружево ее арок и виадуков кажутся отсюда легкими и воздушными.

Реджи и Валя свернули на узкую дорожку, которая шла над самой водой.

Это место славилось своим чудесным эхо.

Чей-то молодой голос кричал внизу, на лодках:

— Кто была первая дева-а?..

— Ева-а, — раскатывалось в скалах.

Они проходили мимо столбов с большими желтыми ярлыками, на которых череп и кости зловеще пронизаны молнией, и надпись тревожно кричит на двух языках:

«Не трогать! Не торкатысь! Смертельно!»

Но монтер, взлезший на один из столбов, вероятно, не боялся смерти.

Он висел, уцепившись за столб железными когтями, и чашечки изоляторов склонялись над его головой белыми гроздьями фарфоровых колокольчиков.

Парень лез вверх и кричал:

— Огэ-э!.. Выше, выше!..

Парень был, вероятно, опьянен воздухом, видом стройки, лежащей внизу, он был опьянен солнцем и ветром.

Реджи и Валя подошли к Хортице, когда солнце уже близилось к закату.

Село потомков немецких колонистов лежало в ложбине.

Вертящиеся крылья ветряных мельниц на пригорке, островерхие, крытые черепицей домики с аистами на крышах, немки в черных передниках, встречающие у зеленых изгородей своих коров с бубенцами на толстых шеях, — весь этот пейзаж был так тих и спокоен, что как-то не верилось, будто совсем рядом взрывают скалы, меняют течение реки и строят огромный город заводов.

Пионерский лагерь был разбит на опушке дубовой рощи. У подножья столетних дубов расположились белые полотняные палатки, на вершинах которых трепетали красные флажки. Когда с Днепра дул ветер, дубовые жолуди падали прямо с деревьев на полотняные крыши палаток, и можно было подумать, что это падает град.

Маленькая девочка в бумажной треуголке бегала на гигантских шагах. Немного поодаль, на расчищенных и усыпанных песком площадках несколько пионеров играли в крокет, гулко стукая молотками по деревянным шарам.

Мальчик в синих трусиках стоял, закинув голову, и трубил в поднятую кверху фанфару.

— Здорово, Валюшка! — крикнул он. — Что тебя не было видно? У нас сейчас сбор отряда, а после — ужин…

Пионеры сбегались со всех сторон. У девочек были мокрые волосы. Смуглые спины мальчиков были обсыпаны песком. Все они шли прямо с купанья.

Они обступили гостей и с любопытством разглядывали Реджи, его очки, его тщательно зализанный пробор, его свитер с зеленым попугаем.

Реджи тоже с любопытством оглядывался по сторонам. Ему очень понравилось местоположение лагеря, зеленая лужайка, огромные, корявые дубы, роняющие жолуди на крыши палаток, река, синеющая внизу под скалистым обрывом.

Пожалуй, это место было даже красивее, чем то, которое занимал лагерь бойскаутов в прошлом году в Калифорнии.

Но зато у бойскаутов были шикарные автоматически складывающиеся палатки, и уж, конечно, бойскауты не ели с железных тарелок, поставленных на некрашеные сосновые столы.

Пока собирались ребята, Валя тихо разговаривала с вожатым отряда, черноглазым комсомольцем Ароном, у которого голова была повязана мокрым носовым платком.

Среди ее быстрой русской речи Реджи уловил только несколько слов: «бойскаут», «буржуазная организация», «пионер».

Уже начинало темнеть, и мальчики разожгли костер под самым высоким дубом. Все ребята сидели у костра и пели странную песню, и Валя пела тоже.

Реджи только раскрывал рот, потому что он считал неудобным молчать, когда все поют.

Прислушавшись, к ритму песни, он стал подпевать припев:

Он думал, что это русская марсельеза, но Валя сказала, что это песня про какую-то картошку.

На деревянных столах дежурные пионеры расставляли железные тарелки с ломтями красного сочного арбуза.

— Ты пионер? — обратилась к Реджи девочка в бумажной треуголке.

Реджи виновато улыбнулся и отрицательно кивнул головой.

— Но ты хочешь стать пионером?

— Да, я хочешь…

— Ребята, — объявила Валя во всеуслышание, — вы знаете, Реджи научился петь наш «Интернационал»!..

— Пусть он нам споет!

— Спой, пожалуйста, Реджи… — стали просить пионеры.

Реджи встал и оглянулся. Десятки глаз смотрели на него с одобрением и любопытством. Он открыл рот и негромко запел: «Весь мир насилья мы разроем до основа-а-а…»

…Остановитесь, мистер Реджи Кларк.

Что вы делаете? Вы поете «Интернационал», как самый настоящий большевик. Вы хотите стать пионером и променять черный шелковый галстук скаута на какую-то красную тряпку, на этот символ бунта!

Остановитесь, мистер Реджи Кларк!..

Реджи оборвал песню на полуслове. Нет, он не может стать пионером.

Нет, это невозможно…

Он уже видел, как весь пионерский отряд катается в его синем «шевроле», как любопытные мальчики щупают своими грубыми пальцами его редчайшие марки, его нежно-сиреневые и зеленые марки французских колоний с пирамидами, страусами и пальмами.

Никогда!.. Он не может…

Но как ему сказать?

Наклонившись к огню, он лихорадочно листает свой словарик англо-русских фраз.

Но ему все время попадаются разные дурацкие фразы:

— В саду у нашего соседа распустились розы.

— Прикажите лакею вызвать такси…

Наконец, волнуясь и медленно подбирая нужные слова, он начинает говорить по-русски:

— Нет, нет… Я не могу… Я хотел быть пионер, но тепер это нет… Я передумайся… Я не могу быть болшвик… Это не есть поступок джентльмен перед скаут…

И он отступает от костра.

Он бежит домой, спотыкаясь об осколки камней, оставшиеся после взрывов.

Он бежит домой, к своим маркам, к горячей ванне, которая его ждет в восемь часов, к тихому уюту своего коттеджа.

Возле насосной станции его догоняет Валя. Она хватает его за рукав. Они останавливаются под большим фонарем.

— Я ненавижу тебя… — говорит Валя, выставив свои кулаки и точно вызывая Реджи на бокс. — Я ненавижу тебя и твоего противного зеленого попугая. Ты настоящий фашист, ты даже хуже… Таких, как ты, нужно не только садить на северный полюс, а просто ликвидировать как класс… — И, повернувшись, она исчезает в темноте.

Тысячи огней заливают территорию строительства. Это на море, это целый океан огней.

Огни на земле, огни на черной воде, огни на небе, где большие южные звезды меркнут в отраженном свете земли.

Но Реджи звезды кажутся чужими и неприветливыми.

Большой насмешливый лик луны провожает его до самого дома.

Реджи поднимается к себе на веранду, где отец, развалившись в качалке, читает «Нью-Кроникл».

Реджи ложится ничком на диван и думает о том, что там, в лагере, все, наверно, сидят у костра и смеются над ним и едят арбуз, выплевывая в огонь косточки, а потом будут петь «Интернационал» и песню про картошку.

И он тихонько, совсем тихонько плачет, потому что все же ему очень обидно, что он фашист, что его ликвидируют как класс и что он не увидит той странной и изумительной жизни, какую увидят они.