— Ну, положим, не три, а все семьдесят пять, три четверти рубля; для меня деньги немалые, десятая часть жалования, как-никак.

— Ладно. Но если кто-то и позарился, то откуда он снова у тебя?

— То-то и оно! Абдулла нашел возле лéдника.

— Сама же там, наверно, и обронила. А кто-то потом наступил.

— Да не была, не была я вчера вечером возле этого лéдника! Когда гости стали расходиться, сразу пошла к себе наверх. Здесь, в зале, он был еще на мне, а вернулась к себе — нет его! А мимо лéдника этого я вообще нынче не хожу, боюсь я до жути покойников, это уж Абдулла там нынче утром проходил. Он сказал: точно — это Беяз Шаула абекай. «Наколдовал», то есть. А кто бы еще? Люди — то здесь все — приличные.

«Да уж, приличней некуда», — подумал я, вспомнив про шишку на своей голове. Да и жертва кого-то из «приличных людей», ротмистр Сипяга, уже третий день лежал, не отпетый, совсем поблизости. Если прибавить к этому нынешний вид господина Петрова и обнаруженную мною адскую машину, то трудно сыскать публику более порядочную, чем та, что собралась здесь!

Дуня стряхнула набухшую слезинку.

— Что плачешь, глупая? — спросила княгиня. — Если нет другого горя, кроме как эти твои семьдесят пять копеек, то я тебе, так и быть, возмещу.

— Благодарю, конечно, но я — не по деньгам… Просто замуж теперь не возьмут, а у меня уж третий десяток — к середине.

— Отчего ж не возьмут, из-за заколки, что ли?

— Вот вы потешаетесь, барыня, — сквозь слезы сказала Дуня, — а Абдулла мне говорил…

— И что же он говорил такого?

— Говорил, что этот Беяз Шаула — он не зря у девушек вещи ворует. Это значит, что он ее себе в невесты облюбовал. А коли так — он теперь никому подступиться не даст.

— Тоже Абдуллайка сказал? Боже правый, глупости какие!

— И вовсе даже не глупости! Он рассказывал… У них в ауле такое было шестьдесят лет назад; тоже тогда лавина с гор сошла, и Беяз Шаула проснулся. Тогда у одной девушки вещи начали пропадать, а потом все, кто к ней сватался, помирали: кто от болезни какой-нибудь помрет, кто вдруг с обрыва сверзится…

— …а кто — с лестницы… — по-жеребячьи гыгыкнул господин Львовский.

После его слов все как-то машинально перевели взоры на красного, как вареный рак, опустившего глаза Петрова.

Повисшую тишину снова нарушил господин Львовский.

— Кстати, господа, — сказал он, — в моей комнате, кажется, тоже какой-то… как его там?.. Беяз Шаула (гы-гы!) побывал. Вот, посмотрите-ка. — С этими словами он достал из кармана какой-то темный стеклянный бутылек.

— Что это? — спросила княгиня.

— Не могу знать, ибо, даю слово — сей предмет не мой, и как он очутился у меня, я ведать не ведаю. Тут на нем что-то написано, но… я не могу понять.

— Дайте-ка сюда, — попросил профессор Финикуиди и прочел: — Оculus guttis. Что означает всего-навсего — капли для глаз.

— С роду ничем подобным не пользовался! — воскликнул Львовский. — С глазами у меня, тьфу-тьфу, все в полном порядке.

— К тому же флакон пуст, — сказал Финикуиди.

— Где вы это нашли? — спросил я.

— Представьте себе, в кармане собственного пиджака. Вот этого самого. Утром стал надевать, а там, в кармане, что-то… Я этот пиджак в последний раз только позавчера надевал, в тот день, когда несчастный господин Сипяго… — Он примолк.

— Да, мы еще мало знаем о мире темных сил, — изрекла многознающая госпожа Дробышевская, а настроенная более практично госпожа Евгеньева сказала:

— При известной ловкости рук кто-то мог вам и на ходу положить. Вы могли и не заметить, когда вечером разоблачались, не так ли?

— В сущности, вполне мог, в тот вечер, признаться, вина выпил с господином Шумским. Но если кто-то подсунул — то, спрашивается, зачем?

— Ну а вы-то как полагаете?

— Да, собственно, ничего я даже и не полагаю. Вот, думаю, господин профессор определит, что там было, для того и прихватил с собой. Вы ведь, кажется, химик, профессор? — обратился он к Финикуиди.

— Ну-ка, попробуем, — сказал профессор. — Дайте-ка сюда… Вообще-то для определения нужны колбы, реактивы; но… можно и проще… — С этими словами он взял со стола уксус, накапал немного во флакон, встряхнул его, затем произнес: — М-да, тут было все что угодно, но точно не глазные капли. Как мне не хватает моей химической лаборатории!

— Уж случаем не яд ли?! — испугалась госпожа Евгеньева и отодвинула от себя подальше бокал с минеральной водой.

Купец Грыжеедов, уже было собиравшийся запить сельтерской водой проглоченный ломоть осетрины, тоже поставил на место свой бокал. У остальных вид был такой, точно увидели проползающую змею.

Профессор не стал никого успокаивать.

— Не знаю, не знаю… — проговорил он. — Была б лаборатория — тогда бы… В здешних условиях не могу даже сделать пробы на заурядный арсеникум?

— На что-с? — насторожился Грыжеедов.

— На арсеникум, в быту называемый мышьяком.

— Дуня! — прервала его рассуждения Амалия Фридриховна. — Ты чем мышей травишь? Этим самым… арсеникумом?

— Мне такое и повторить-то… Не-е, я их — порошком. Я его в аптеке в прошлом годе покупала. Да уж давно и не травила — с первого же разу мыши передохли все…

Тем временем профессор, чиркнув спичкой, стал нагревать флакон.

— Нет, во всяком случае, не арсеникум, — наконец заключил он.

Более, однако, никто из присутствующих не прикоснулся ни к еде, ни к питью.

— Так ты говоришь, инженер Шумский никак не отозвался на стук? — настороженно спросила княгиня горничную.

Та лишь покачала головой.

На какое-то время над столом повисла напряженная тишина.

— Иди постучи погромче, — приказала Амалия Фридриховна. — А если не отзовется — что ж, тогда будем ломать дверь.

И в этот самый момент…

— А вот и я! — послышался из темной прихожей разбитной голос, как у циркового гаера. — Прошу вели… вилле… великодушно простить за опоздание…

С этими словами в гостиную вступил никто иной, как господин Шумский. И хотя он едва передвигал ноги, но был вполне себе жив и даже здоров, если не считать того, что был он, совершенно очевидно, пьян, причем пьян что называется до чертиков.

— Дает инженер! В стельку наклюкался! — резюмировала его появление Ми

— Мне пок-казалось, вы тут что-то хотели л-ломать? — обрушившись в кресло, спросил Шумский. — Это вполне даже можно! Только чур, я командую, п-поскольку я — инженер! Итак, что л-ломать будем, господа? Л-ломать — дело хорошее. Ломать — не строить!

Ему долго объясняли, что ничего, слава Богу, ломать уже не надобно, а он все хорохорился и рвался в бой, с трудом удалось его угомонить и усадить в кресло. Но вообще-то все искренне радовались его появлению, ибо это и впрямь было первое радостное событие за все утро.

– —

…………………………………………………………………………………………………….

…………………………………………………………………<…> мы же с профессором Финикуиди тем временем играли в шахматы. Семипалатников, Грыжеедов, Кокандов и Львовский, стоя по сторонам, наблюдали за нашей игрой. Инженер Шумский похрапывал, лежа там же, в гостиной, на кушетке.

Вообще-то я играю весьма недурственно, однако тут мысли мои витали где-то на отдалении, я допускал одну промашку за другой, и наконец профессор, объявив мне шах, сказал:

— М-да, в такой позиции господин Ласкер на вашем месте, пожалуй, уже сдался бы.

— Да, да, сдаюсь, — поспешил согласиться я.

— Еще одну партию?

— Как-нибудь в другой раз, нынче я, право, как-то не в форме.

— Понимаю, — кивнул профессор. — Я, знаете ли, тоже чувствую себя не в своей тарелке после случившегося, все думаю…

— О призраке этом?.. Как бишь его, черт?!..

— Вот уж в мыслях не было держать в голове! Призраки, как известно, — объекты, в природе не существующие, посему и раздумывать о них — пустое… На душе, однако, тревожно, правда, по совсем иной причине.

— По какой же? — полюбопытствовал Кокандов.

— Да тревожно и зыбко нынче все на планиде нашей, крутящейся в мироздании. При нашей нынешней оторванности от мира, остается лишь гадать, что там… — он махнул рукой на пейзаж за окном, — что там сейчас происходит. Неспокойно, ох, неспокойно вступаем мы в завершение Эры Рыб!..