Грыжеедов прокашлялся, затем сказал:
— Осмелюсь вставить… Вы, конечно, человек университетский, не мне чета, касательно ваших «эр» ничего не смыслю, могу опираться лишь на здравое чувство. Так вот, оно мне говорит: ничего там плохого не происходит, и движемся мы исключительно к лучшему.
— О да! Все к лучшему в этом лучшем из миров! — иронически отозвался профессор. — Вы мне напоминаете господина Панглоса[13].
— Виноват, с этим господином не знаком-с, но если бы он при мне произнес эти слова, то я не стал бы ему возражать. Видит Господь — хоть мы и наша матушка Россия в достатке натерпелись уже всяческого, но теперь притихло все на долгое-долгое время, и в обозримом будущем не ждут нас ни войны, ни эти, ну их к лешему, революции.
— Да, бытует и подобное мнение, — кивнул Финикуиди. — Профессор Менделеев из Петербурга… мы с ним как раз на эту тему беседовали незадолго до его смерти… так вот, он даже, знаете ли, прогноз составил на случай столь благоприятного развития. По его подсчетам, в этом случае к началу Эры Водолея, лет, стало быть, менее, чем через сто, население нашего отечества превысит миллиард (каково?!), а по промышленному производству мы превзойдем не то что какие-то там Североамериканские штаты, но даже Францию, и даже самою Великобританию.
Грыжеедов воскликнул:
— А что! И переплюнем, непременно переплюнем! Верю я в нашу Россию-матушку! Да Россия, если ей только не мешать…
Господин Семипалатников улыбнулся своей надменной улыбкой — трудно определить, то ли в знак согласия с этими словами, то ли внутренне отторгая их, а Финикуиди сказал:
— Вот и покойный профессор Менделеев тоже верил, да и подсчеты его были, в сущности, верны… Коли бы только не одно маленькое «если»: если до тех пор не случится ни войн, ни революций, то есть если вас, Прохор Васильевич, не обманывает ваш достохвальный оптимизм. Кстати, на чем сей оптимизм у вас зиждется, любопытно было бы знать.
— Вы о чем конкреКтно, о войнах или же о революциях?
— «КонкреКтно» — о революциях, — по-прежнему глядя на него с насмешкой, пояснил Семипалатников.
— Да очень просто! Натерпелись уже! Будет! «Довольно!» — сказала Россия! Только-только начинаем жить по-правильному, это после реформы покойного Петра Аркадьевича[14] даже в глухих деревнях понимают: возьмись за дело — и без всяких революций будет дадено тебе всё. Хоть бы взять к примеру (уж простите великодушно) вашего покорного слугу… Я ведь в девятьсот седьмом годе с десятка пирожков в день начинал, продавал их по деньге[15] за штукую, за вычетом расходов, две с половиной копейки был весь мой навар в день. Только я эти копеечки не пропивал, не проедал, а пускал дальше в дело, — и что? Уже через месяц продавал по сотне в день. А через год про пирожки «От Жерома» знала уж вся Губерния!
— От… простите… кого?.. — не понял Львовский.
— Ну это я так назвал. Сами понимаете: для благозвучности.
Конечно, Львовский, по природной глупости, не смог промолчать.
— Да, — сказал он, — пирожки «От Грыжеедова» — это бы оно как-то… — И, поймав на себе укоризненные взгляды, стушевался: — Нет, это я так… Ровно ничего не имея в виду…
— Ничего-с. Мне и самому порой бывает забавно… Да, так вóт: третью гильдию себе приобрел; а сейчас, когда по шести губерниям мои пирожки пошли, — уже вторую. Теперь думаю первую гильдию приобрести и тогда открыть производство и в Берлине, и в Праге, и в Вене[16], уже имеются на сей счет кое-какие договоренности… То есть это я к тому, что каждый так может; так к чему же, я вас спрашиваю, какие-то там революции? Господа революционисты, я слыхал, о счастье народном пекутся; ну так вот он, счастье, бери его голыми руками!
— Ну, если счастье одними пирожками мерить… — начал было Кокандов, но профессор перебил его:
— Ладно, с революциями, положим, разобрались; ну а войн почему не будет, тоже любопытно было бы знать.
— Да потому что невозможны они нынче, войны!
— Вот как? Всегда были возможны, а теперь видите ли, — невозможны! Извольте-ка пояснить.
— Пожалуйте… Я, правда, человек не военный, но с господами офицерами вожу дружбу, и вот что мне сказал один подполковник, командующий батальоном. Теперь, с появлением пулемета, войны решительно лишены всяческого разумного смысла. Посудите сами: на каждый батальон полагается два пулемета, стало быть, по восемь пулеметов на полк, на дивизию — еще в три-четыре раза больше. А даже один! — слышите, один! — пулемет способен из окопа за минуту посечь сотню наступающих! А сколько минут требуется для наступления?.. То-то! Перемножим все на все, и выйдет, что через двадцать минут целой дивизии как не было! И какие, скажите мне, могут быть войны при таком подсчете?
Тут вмешался генерал Белозерцев, стоявший в этот миг позади меня.
— Умен ваш подполковник, — сказал он. — Да-с, умен, с этим не поспоришь! И считает он, видно, хорошо столбиком. Только вот что я, старый вояка, вам, господа, скажу: войны — они не от смысла происходят и не от столбиков, и вообще не от разума. А происходят они от дурости людской и от амбиций немереных. Ну а дурость — ее никогда и никакими пулеметами не истребишь и никакими столбиками не посчитаешь. На том наше военное сословие и держится, иначе давно бы род людской разогнал нас, дармоедов; а вот же, канальи, все еще таки существуем!.. Что же касательно пулемета… Да, видел я его в деле, машина, подтвержу, основательная. И в подсчетах ваш подполковник, должно, не ошибся, только вот чтó сие означает? Лишь одно: что поляжет солдатỳшек бравых ребятỳшек великое множество, ничего более.
Я спросил:
— Так что же, по-вашему мнению, война в близком времени все-таки будет?
— А это уж — все равно что сегодня, во вторник, задаваться вопросом, будет ли когда-либо пятница. Нет, не завтра, — но всенепременно настанет! То же и с войной. Ибо она — в дурьей человеческой природе, а как известно, против природы, пардон, не попрешь. Ну а там, где война, — там и голод, и чума, и революция, все, то есть, ангелы Апокалипсиса. Уж поверьте, не запозднятся!.. А вы говорите — пулемет…
— Пулемет-хреномет!.. Революция-хренолюция!.. — подал голос с кушетки на миг проснувшийся Шумский. — Лучше скажите, никто ли не желает доброго французского коньячка? — Он извлек из-за пазухи флягу, однако тут же на лице его изобразилось разочарование. — Увы, пусто, господа, так что — my apologies[17]…
Все, кроме генерала, заулыбались, тот же сказал с печалью в голосе:
— Спите, спите, мон шер, завтра всего лишь среда, до пятницы еще далеко, — и после этих его слов зависла тревожная тишина.
Но кто бы из присутствующих знал, что даже его превосходительство был настроен чересчур оптимистично, что его фигуральная пятница уже наступила, ибо примерно в эту самую минуту уже прогремел тот самый роковой выстрел в боснийском Сараеве, и все наши разговоры показались бы нелепыми для любого, кто не был, подобно нам, отрезан от остального мира, уже начинавшего свое падение в бездну…
Должно быть, глупость — все же лучшее лекарство от тяжких дум. Господин Львовский первым вывел все на веселую ноту.
— Посмотрите, посмотрите-ка на господина Васюкова! — шепнул он. — Как он гоголем выхаживает! Прямо Наполеон перед Ватерлоо!
Тот, явно ничего не замечая вокруг, действительно чем-то похожий на Наполеона, расхаживал взад и вперед в другом конце гостиной и при этом явно вел какой-то неслышный разговор с самим собой, ибо он то удовлетворенно кивал самому себе головой, то вдруг приостанавливался, мучительно раздумывая над каким-то мучительным вопросом.
Львовский все так же шепотом пояснил:
— Это он к нынешнему пети-жё готовится. Интересно, интересно, что нас сегодня вечером ждет!..