— «Палка», «камень», «веревка», «трава», «страдание», — перевела Дробышевская.

— Именно так! Это обозначение видов кары, к которой приговаривает виновного сей суд. И нет в мире силы, коя могла бы назначенную кару предотвратить! Причем приговоренный заранее получает приговор в виде одного из этих слов.

— Ну, господа журналисты у нас еще и не такого наврут, — недоверчиво сказал Петров.

— Да-с! Но не в данном случае! Ибо мне доподлинно известно, какая участь постигла убийцу генерала от артиллерии Валериана Валентиниановича Богоявленского[26], с которым я имел честь быть лично знаком еще со времени Болгарской кампании.

— Это которого — еще в девятьсот пятом году? — спросил молчун Кляпов.

— Да, именно тогда он и был злодейски убит. Вроде известная история — да не совсем.

— Но там же революция была, — сказал Грыжеедов, — там его, я в газете читал… там его — вроде бы какие-то анархисты.

— Э-э, у нас в ту пору все на анархистов и прочих революционистов списывали, но мне, уверяю вас, доподлинно известно: по крайней мере в данном случае анархисты были ни при чем, злодей был совсем иного рода. А представлено все было как несчастный случай, так что наши горе-присяжные его бы, несомненно, оправдали. Но злодея все равно покарали.

— Кто ж это был? — спросила княгиня.

— Кто?! О, подлинный вурдалак! В некотором смысле пожиратель детей… И прозвище-то у него было — Черный Аспид.

— Черный змей… — прошептала Дробышевская.

— Да-с. А вот ктó он был — в точности вам не скажу, ибо узнал через десятые руки. Но то были руки весьма, весьма надежные, посему знаю наверняка, что его нашли повешенным в каком-то заброшенном доме. Власти тоже списали на самоубийство и никак не озадачились тем, что в комнате, где он висел, на стене было мелом начертано: «Strick». «Веревка», то есть.

Разумеется, в тот момент я совершенно не поверил во всю эту леденящую душу историю. В конце концов, правда, пришлось-таки поверить, когда оказался лицом к лицу с очевидностью, — но это уже — потом, потом… А в ту минуту я внимательно разглядывал слушавших. Теперь я смотрел на них уже в свете своей находки, но при этом старался не встречаться взглядом с тем, кого несколько минут назад увидел на обнаруженной мною фотографии.

Каких еще сюрпризов здесь, в этом змеюшнике, теперь следует ожидать?!..

— И полагаете, вашему Тайному Суду, — если он, конечно, вправду существует, — ему, вы думаете, по силам отыскать и покарать эту самую Клеопатру? — усомнился Грыжеедов.

На это Генерал воскликнул с уверенностью:

— Уж не сомневайтесь! Даже царям земным, я слыхал, не под силу уйти от него![27]

— И это все в, должно быть, той вашей журнальной статье написано? — краями своих тонких губ улыбнулся Семипалатников.

Генерал, уловив иронию в его словах, сухо отозвался:

— Ну, как угодно, сударь, хотите верьте, хотите — нет, я никому не навязываю. — Затем все же добавил с уверенностью: — Но сия Клеопатра от его кары, вот увидите, все равно не уйдет!

— Возможно, — лучше, чем я, скрывая иронию, сказала княгиня. — И возможно, ей — поделом. Но в данном случае… Уж простите, я сейчас думаю как хозяйка данного заведения… В данном случае, — я имею в виду смерть господина Васюкова… то есть, Ряжского… в данном случае она едва ли повинна, ибо трудно себе представить, что эта особа сейчас находится здесь, среди нас. Кроме того, пока что вообще не установлено, что смерть Васюкова-Ряжского вызвана…

— …Чисто! Никакого яда в вине не было! — провозгласил профессор Финикуиди, входя в гостиную и торжественно потрясая бокалом, который он держал в руке, как и дóлжно, через платок.

Грыжеедов же очередной раз осенил себя крестным знаменем.

— Стало быть… — проговорила Евгеньева, — стало быть, это не…

— Во всяком случае, не вино стало причиной его смерти, — сказал профессор.

Евгеньева воскликнула

— Но — отчего же он тогда?!

— И еще добавлю… — продолжал Финикуиди. — Но это уж вовсе странно…

— Ах, не томите, профессор! — снова воскликнула Евгеньева.

— Да вот, понимаете ли… Я потом вернулся в его нумер и взял скатерть с его стола — там на ней что-то было расплескано. Я изучил это вещество, оказалось, что это…

— Что же?!

— Вода.

— Эка невидаль! — буркнул Кляпов. — Но вы сказали это с таким видом, будто это…

На что профессор отозвался:

— Вода-то — вода; да не обычная…

— Неужто отравленная?!

— Отнюдь нет. В этом смысле вполне безобидная. Только вот… — Он примолк.

— Ну же! — не выдержала Евгеньева.

— Судя по составу, вода — морская.

— Морская? — удивилась Амалия Фридриховна. — До моря отсюда тысяча верст.

— Ошибаетесь, сударыня, — сказал профессор. — До того моря — много тысяч верст. Ибо состав говорит о том, что сия вода — из океана.

— Ни фига себе! — подала голос Ми.

— Да, загадка, — согласился Семипалатников. — Но, как вы изволили сказать, сия вода для организма безвредна. Однако, отчего же тогда отправился на Небеса наш господин Васюков-Ряжский?

— А вот это уж не дело моей науки, — ответил профессор. — Всяк сверчок должен знать свой шесток. А среди нас как раз присутствует господин государственный прокурор, не стану отбирать его хлеб.

Он явно плохо разбирался в устройстве судебно-следственной машины, ибо хлеб прокурора — лишь представлять обвинение в суде. Но сейчас во мне жил именно тот, кому и надобно заниматься расследованием: судебный следователь, ученик самого Лежебоки, и некие действия на сем поприще я как раз уже и готовился осуществить.

— Так это, наверно, все же — какие-то естественные причины… — с надеждой произнесла Амалия Фридриховна. — Я имею в виду смерть господина Васюкова, или как там его. Как вы полагаете, господин прокурор?

— Возможно, возможно… — дал я ей некоторую надежду, сам дожидаясь момента.

В это время все пили из бокалов целебную воду, имевшуюся в пансионате про запас. Наконец, когда все бокалы оказались стоящими на столе, я сказал:

— Дуня, принесите-ка большой поднос.

Это было тут же исполнено.

Я стал делать на каждом бокале пометку имевшимся у меня химическим карандашом, затем начал аккуратно составлять бокалы на поднос, туда же поставил бокал возвращенный профессором и лупу, прихваченную мною в комнате покойного Ряжского-Васюкова. Все с интересом наблюдали за моими действиями и негромко переговаривались.

Семипалатников. Никак, впрямь сейчас будет сеанс дактилоскопии?

Финикуиди. Похоже на то. Хотя — я же вам говорил — не слишком я верю в ее, этой модной дактилоскопии, действенность. Это примерно то же, что метод господина Ломброзо, порядком уже дискредитированный.

Евгеньева. Метод… Как вы сказали?

Финикуиди. Ломброзо.

Евгеньева. Никогда е слышала.

Финикуиди. Суть его, сударыня, в том, что можно, де, по чертам лица установить склад личности преступника. Ну, скажем… Глубоко посаженные глаза — затаенная жестокость; приподнятый нос — самонадеянность; скошенный лоб…

Кляпов. Отчего вы при этом смотрите на меня?! Совершенно не уместно! (Удаляется.)

Я же старался удерживать холодное выражение лица, что было нелегко в те мгновения, когда я ловил на себе взгляд Зигфрида.

Составив бокалы, я приказал горничной:

— Теперь, Дуняша, отнесите это в мой нумер.

— Слушаю-с.

Профессор Финикуиди лишь скептически поморщился.

Я спросил:

— Господа, у кого-либо не найдется ли случаем лупы?

— Так вон же у вас…

— Нет, мне бы другую. Лупу покойника мне тоже придется осмотреть на предмет отпечатков.

— Да, — кивнул генерал, — у меня всегда при себе. Слаб, знаете ли, зрением. Эта подойдет?

— Вполне, — кивнул я и обратился к вернувшейся Дуне: — А имеется ли тут у вас гуммиарабик?