Глупо!

Кроме того, он тут, пожалуй, и не единственный злодей. Два преступления (а я уже не сомневался, что речь идет именно о преступлениях, и в том Савелий Игнатьевич Лежебоко, уверен, согласился бы со мной), и убийство ротмистра Сипяги и убийство коллежского советника Ряжского — они явно были совершены по разным причинам и, стало быть, вероятнее всего, разными людьми. Кроме того, неплохо бы сперва выяснить, что именно здесь делает тот, первый, злодей — германский шпион, носящий поэтический псевдоним Зигфрид. Именно так он значился в секретном документе, что я обнаружил во время последнего обыска в нумере несчастного, им наверняка и отравленного Сипяги. И скрепкой к этому документу была присоединена фотография…

Только бы не выдать себя при взгляде на него!..

«Нет, никак пока не следует спешить!» — заключил я. И скажу, опять забегая вперед: тем самым совершил очередную ошибку…

Между тем, Львовский продолжал:

— …А днем — все та же меж нами холодность, субординация. Но я уже знал — это лишь до наступления вечера…

— Вот вы к вечеру, мой дорогой, к вечеру сразу переходите, — посоветовал Шумский. — Какая бишь там у вас ставилась опера?

— «Аида» Верди.

— Ну да! Она — Аида, а вы, получается, — Радамес?.. Только вот — она, это Сюткина, к вашему визиту под эфиопку, что ли, загримировалась?

— Ну да, слегка-слегка навела смуглянец. Однако, в отличие от исполнительниц, — не только на лице, а на всем теле, что придавало всему некий особый шарм. Я же, опять словно раздвоившись… точнее, распавшись натрое, уж и не знал, кто я, помощник костюмера Львовский, Радамес, овладевающий прекрасной эфиопкой, или же господин Неклясов, наблюдающий за этой сценой оттуда, из-за окна…

Увы, все это наибезумство завершилось в один момент…

В театре только-только отыграли «Отелло». Ну а вечером — уже мне пришлось гримироваться мавром. О, с какой мавританской страстью я овладевал своей Дездемоной!

— Надеюсь, — спросил Семипалатиков, — вы все же не задушили ее?

— Нет, нет, я же обещал — не будет никакой la mort, одна только l'amour.

Когда, однако, моя мавританская страсть разожглась до наивысшего накала, в этот самый миг из-за двери донесся оглушительный грохот и громкие чертыхания. Вы уже, полагаю, догадались, господа?

— Неужто Неклясов сверзился-таки со своей верхотуры?! — спросила Евгеньева.

— Именно так!

Ми захлопала в ладоши и воскликнула:

— Incomparable![33]

— Что-то на себя накинув, — продолжал Львовский, — я распахнул дверь и увидел его, Неклясова, лежащего у порога, придавленного тяжелой малярной лестницей. И уже по его злобному взгляду я понял, что в этом театре мне больше не служить.

Так оно и вышло: уже на другой день меня рассчитали. А жаль! Ибо в тот день в театре давали «Кармен», и я уже предвкушал, как вечером в роли бесстрашного тореадора наброшусь на горделивую цыганку. Но, увы, сие так и не было осуществлено.

— Не понимаю, за что же он выгнал вас, — спросила княгиня. — Неужто он прежде не догадывался, что вы знаете про его подглядывание?

— Знал, наверняка знал, подлец! — воскликнул генерал. — Просто прикидывался, что не знает. А после этого — уже не прикинешься, и это могло создать для него изрядное неудобство. Должно быть, и вашего предшественника тоже за нечто подобное изгнали.

— Да, — кивнул Львовский, — теперь уже не сомневаюсь, что дело обстояло именно таким образом… А уже получая расчет, я увидел и своего преемника, тоже совсем молодого человека, и с завистью подумал: вот, стало быть, кому суждено овладеть моею Кармен!

Я покинут тот город, вскоре неплохо устроился, затем дела мои стали идти все лучше и лучше; но только — вот беда! обычная плотская любовь теперь почти не приносила мне наслаждения. Однако потом…

Он примолк.

— И что же — потом? — с нетерпением спросила Евгеньева.

— Потом, однажды… Однажды я — о, лишь мысленно! — вошел в образ все того же тореадора, представил, что объект моего вожделения — строптивая Кармен, — и страсть опять охватила все мое естество!

И с тех пор, всякий раз…

— Ну да, — усмехнулся Шумский, — вы — то Русланом, то Отеллой….

— Истинно так!

Евгеньева воскликнула:

— О, как романтично! Можно лишь позавидовать вашим возлюбленным!

Шумский же вставил:

— Это напоминает систему господина Станиславского: вживание в образ! — а Семипалатников добавил:

— На сию тему даже один не вполне пристойный анекдотец есть…

— Ах вы проказник! — игриво погрозила ему пальчиком Евгеньева, очевидно, также знавшая этот анекдот.

— А вот я отчего-то не знаю, — сказал Финикуиди, — хотя и лично знаком с Константином Сергеевичем. Уж извольте, расскажите.

Мне тоже было любопытно, ибо анекдота этого я не знал[34], однако тут Амалия Фридриховна строго всем напомнила:

— Не забывайте, господа, что у нас в лéднике лежат два покойника. Подумайте, уместно ли?

— Да, да, пардон, — согласился профессор, — как-то я и запамятовал.

Львовский нарушил возникшую тишину:

— Но одного мне все же так и не доставало… — произнес он.

— Чего же?! — вопросила Евгеньева.

Всех нас окинув взором и выдержав театральную паузу, Львовский произнес:

— Неклясова, подглядывающего сверху! — И совсем уж весело прибавил: — Гы-гы-гы!..

…На сей раз фант для следующего вечера выпал профессору Финикуиди, до крайности смущенному этим обстоятельством.

…………………………………………………………………………………………………………………………………………<…> да и кто бы тут мог знать, что эта глуповатая в сущности история вскоре будет иметь совсем не забавное продолжение?

В тот вечер, однако, общее напряжение почти сошло на нет, и гости расходились по своим нумерам, кажется, уже почти успокоенные.

Ибо, лучше всех лекарей в мире может излечить от страхов и душевной сумятицы всего лишь один безобидный дурак!

– —

А среди ночи вдруг поднялся невообразимый гвалт.

Я выбежал на шум. Почти все постояльцы пансионата, кое-как одетые, уже стояли в коридоре.

— Что ж это делается?! — причитал господин Петров. — Что ж это, господа?! Что ж за призрак тут шутки проделывает?! — При этом он указывал на стену рядом со своим нумером, на которой было сажей выведено: «Strick». Веревка, то есть.

— Это, однако, ровно напротив моего нумера, — произнес Львовский. — Интересно, кто этот шутник?

— Уверена — это призрак. Шаула Беяз, — сказала Дробышевская. — О, мы почти ничего не знаем об их мире!

И поскольку никто не мог дать иного объяснения, то все вскоре снова разошлись по своим нумерам.

Телеграммы

– —

– —

– —

Раздумья. — Трагедия в поднебесье. — Откровения инженера