грубая полосатая рубашка.

Киган (укоризненно). Патси, сколько раз я тебя учил, чтобы ты не смел

называть меня отцом и преподобием? А отец Демпси разве тебе этого не

говорил? Патси. Говорил, отец Киган. Киган. Опять "отец"! Патси (в отчаянии). Ах ты господи! Ну как же мне вас звать? Отец Демпси

говорит, что вы больше не священник. А ведь всякий знает, что вы не

простой человек; попробуй, заговори с вами попросту,- а ну как бог

накажет! Нет уж, кто был попом, тот навеки попом и останется. Киган (строго). Не пристало таким, как ты, Патси, оспаривать приказания

своего приходского священника, и не тебе судить, права церковь или не

права! Патси. Ваша правда, сэр. Киган. Пока церковь считала меня достойным, я носил священнический сан. А

если у меня отобрали бумаги, так это для того, чтобы вы все знали, что

я просто несчастный помешанный и мне нельзя вверять души других людей. Патси. А это не потому, что вы лучше знаете латынь, чем отец Демпси, и он

вам завидовал? Киган (удваивает строгость, чтобы скрыть улыбку). Как ты смеешь, Патси

Фарел, свои дрянные, мелкие чувства вкладывать в сердце своего

священника? Вот я ему расскажу, что ты тут говорил. Патси (заискивающе). Ой нет, вы не расскажете... Киган. Не расскажу?.. Прости господи, Патси, ты ничем не лучше язычника. Патси. Я-то? Вот уж нет, отец Киган. Это вы, наверно, про моего брата

думаете, который в Дублине, жестянщик. Он-то, понятно, безбожник; как

же иначе, коли ремеслу обучился и в городе живет. Киган. Смотри, как бы он не вошел раньше тебя в царствие небесное. А теперь

слушай, что я тебе скажу раз и навсегда: когда будешь говорить со мной

или молиться за меня, называй меня Питер Киган, и больше ничего,

никаких отцов. И когда ты будешь зол и захочешь ударить палкой осла или

раздавить ногой кузнечика, вспомни, что осел - брат Питера Кигана и

кузнечик - друг Питера Кигана. И если будет тебе искушение бросить

камнем в грешника или обругать нищего, вспомни, что Питер Киган еще

худший грешник и еще более нищий, и прибереги для него и камень и

ругань. А теперь благослови меня на прощанье. Ну, говори: "Благослови

тебя боже, Питер!" Привыкай. Патси. Это грешно, отец. Я боюсь... Киган. Не бойся. Ну, живо! А не то я велю тебе взять эту палку и меня

ударить. Патси (бросается перед ним на колени в приливе восторга и обожания). Вы меня

благословите, отец, вы! А то мне удачи не будет. Киган (возмущенный). Встань сию же минуту. Не становись передо мной на

колени, я не святой. Патси (с глубочайшим убеждением). Как же не святой? А кто же тогда святой?

Раздается стрекотание кузнечика.

(В ужасе хватается за руки Кигана.) Ой! Не напускайте его на меня, отец

Киган. Я все сделаю, как вы велите. Киган (поднимая его). Ах, глупый парень! Да ведь он свистнул, просто чтобы

меня предупредить, что сюда идет мисс Рейли. Вот она, видишь? Ну, приди

в себя, стыд какой! И марш отсюда, живо! Ступай на дорогу, а то, гляди,

и дилижанс пропустишь. (Подталкивая его в спину.) Вон уж и пыль видна

на повороте. Патси. Господи помилуй! (Как околдованный, идет по тропинке с холма к

дороге.)

Нора Рейли подходит, спускаясь по склону. Это хрупкая

женщина небольшого роста, в хорошеньком платье из

набивного муслина (лучшем, какое у нее есть); на взгляд

ирландца, она представляет собой весьма обыденное

явление, но она вызывает совсем другие чувства у

обитателей более передовых, шумных и суетливых, гуще

населенных и лучше питающихся стран. Отсутствие в ней

всего грубо материального и всяких признаков здорового

аппетита, относительная деликатность ее манер и тонкость

ее восприятий, изящные руки и хрупкая фигура,

своеобразный говор и мягкий, жалобный ирландский распев

ее речи придают ей прелесть тем более непосредственную,

что она, прожив всю жизнь в Ирландии, не сознает этой

прелести и ей не приходит в голову подчеркивать ее или

обыгрывать, как это делают ирландки в Англии. На взгляд

Томаса Бродбента, это в высшей степени обаятельное

существо, которое он готов назвать неземным. На взгляд

Ларри Дойла, это самая заурядная женщина, которой надо

бы жить в восемнадцатом столетии, беспомощная,

бесполезная, почти бесполая, слабость которой не

оправдана даже болезнью, - воплощение той Ирландии, от

которой он бежал. Такие суждения имеют мало цены и могут

еще десять раз измениться, но от них в настоящую минуту

зависит ее судьба. Киган в знак приветствия

притрагивается к своей шляпе, не снимая ее.

Нора. Мистер Киган, мне хотелось бы поговорить с вами. Можете вы уделить мне

несколько минут? Киган (простонародный говор, на котором он изъяснялся с Патси, исчезает в

мгновение ока). Пожалуйста, мисс Рейли, хоть целый час. Я к вашим

услугам. Не присесть ли нам? Нора. Благодарю вас.

Оба садятся на траву.

(Нора чем-то озабочена и робеет, но тотчас высказывает то, что у нее на

уме, так как ни о чем другом не может думать.) Я слышала, что вы

когда-то много путешествовали. Киган. Видите ли, я не мэйнутец. (Он хочет сказать, что он не учился в

Мэйнутском колледже.) В дни юности я благоговел перед старшим

поколением священников, перед теми, что учились в Саламанке. Поэтому,

когда я уверился в своем призвании, я тоже поехал в Саламанку. А из

Саламанки пешком отправился в Рим и пробыл там год в монастыре. Мое

паломничество в Рим научи то меня, что пешком путешествовать лучше, чем

в поезде. Поэтому из Рима я пешком перебрался в Париж, в Сорбонну, и

очень жалел, что не мог тоже пешком дойти из Парижа в Оксфорд, так как

на пароходе жестоко страдал от морской болезни. В Оксфорде я пробыл

год, а затем пошел в Иерусалим, тоже пешком, по вольному ветерку, чтобы

выветрить оксфордскую премудрость. Из Иерусалима я отправился на остров

Патмос и прожил шесть месяцев в монастыре на горе Афон. А потом

вернулся в Ирландию, получил приход и был приходским священником, пока

не сошел с ума. Нора (смущенно). О! Не надо так говорить! Киган. Почему нет? Разве вы не слышали этой истории? Как я исповедовал