-- Послушай, Красотка, у тебя, конечно, туго с деньгами?

-- Я сюда пришла не за этим! -- твердо отвечала Морин.

Барбер вытащил из кармана бумажник, раскрыл и стал внимательно изучать содержимое. Напрасная уловка: отлично знал, что в нем лежало; выудил пятитысячную банкноту.

-- Вот, возьми,-- и вложил ей в руку,-- пригодится.

Морин, казалось, хотела вернуть деньги.

-- Нет, я не должна... нет...

-- Ша, Красотка! -- оборвал ее Барбер.-- Во всем Париже не найти американской девушки, которая не знала бы, куда деть сейчас пять тысяч франков.

Морин, вздохнув, безропотно сунула бумажку в карман.

-- Мне так неловко, Ллойд, брать у тебя деньги.

-- В память о моей бесшабашной юности в голубой форме.-- Поцеловал ее в лоб.

Отправляя обратно в карман бумажник, где оставалось пятнадцать тысяч франков, представлял, что этих денег ему должно хватить до конца жизни: Джимми вернет долг.

-- Думаешь, с ним ничего не стряслось? -- Морин стояла совсем рядом.

-- Само собой.-- Барбер пытался казаться беззаботным, но выдала фальшь в голосе.-- Не беспокойся так о нем. Позвоню тебе завтра, как обещал. Может, он уже будет дома, сам возьмет трубку и станет мне высказывать обиду -- мол, кадрюсь к его жене, пока его нет в городе.

-- Держу пари,-- улыбнулась несчастная Морин.

Через холл, освещенный как пещера, вышла на улицу, под дождь,-- надо забрать двух своих малышей из дома подруги, она попросила их накормить, об этом договорились.

А Барбер, поднявшись к себе, взял телефонную трубку и подождал, покуда старик внизу включит его телефон в сеть. На полу -- два открытых чемодана со сложенными рубашками -- для них не нашлось места в ящиках бюро, выделенного отелем. Сверху на бюро -- давно просроченный счет от портного; письмо от его бывшей жены, из Нью-Йорка, нашла на дне дорожного сундучка его армейский пистолет и спрашивает, что с ним делать -- боится попасть под закон Салливана о незаконном хранении оружия; письмо от матери: умоляет перестать быть идиотом, вернуться поскорее домой и найти постоянную работу; письмо от одной женщины -- он к ней не проявлял особого интереса: приглашает приехать к ней на виллу в Изео1, погостить немного; там просто чудесно, тепло, и к тому же ей нужен мужчина в доме; письмо от одного парня -- был у него на самолете пулеметчиком: постоянно подчеркивает, что Барбер спас ему жизнь, когда неподалеку от Палермо он получил тяжелое ранение в живот; а самое удивительное -- он после этого написал книгу. Теперь постоянно присылает длинные, литературные по стилю письма -- по крайней мере раз в месяц. Странный парнишка -- слишком легковозбудимый, необычно целеустремленный; постоянно подвергает себя беспощадному анализу с целью сделать окончательный вывод: на самом ли деле он, как и те, кого он любит (в их число он с изрядной долей смущения включал и Барбера из-за тех восьми опасных минут над Палермо), такой, каким кажется. "Наше поколение подвергается опасности измельчания,-- писал он ему на пишущей машинке.-- Слишком рано мы прошли через свои испытания. Наша любовь превратилась в привязанность, ненависть -в неудовольствие, отчаяние -- в меланхолию, страстность -- в предпочтение. Мы превратились на всю жизнь в послушных карликов в этой маленькой, фатальной интермедии".

Письмо это повергло Барбера в глубокую депрессию, и он на него не ответил -- достаточно наслушался этого от французов. Пусть его бывший пулеметчик либо прекратит писать ему, либо затрагивает в своих письмах другие темы -- вот его искреннее желание. Не ответил Барбер и своей бывшей жене -- ведь и приехал в Европу только ради того, чтобы забыть о ней навсегда. Не написал ответа и матери, ибо сильно боялся, что она на самом деле права. И не поехал в Изе: в каком бы трудном положении ни находился, не собирался торговать этим товаром -- самим собой.

В раму зеркала над бюро вставлена фотография: они с Джимми Ричардсоном на пляже в Довиле1 прошлым летом. Ричардсоны снимали там коттедж, и Барбер провел с ними два уик-энда. Джимми Ричардсон -- второй парень, который привязался к нему, Барберу, во время войны. Так или иначе, но люди вокруг него всегда проявляли свою преданность, в чем, собственно, он не нуждался. "Люди липнут к тебе,-- однажды сказала ему рассерженная на него девушка,-потому что ты лицемерный тип -- чисто автоматически стоит кому-нибудь войти в комнату -- оживляешься, становишься веселым и вызываешь к себе полное доверие".

Вот они с Джимми: стоят на пляже, в плавках; высокий Барбер осчастливлен этой блондинкой, с типично калифорнийской красотой, что улыбается рядом с Джимми -- тот на фото толст, неповоротлив, похож на глупого ребенка, освещенного яркими солнечными лучами.

Барбер долго смотрел на фотографию. Нет, Джимми не из тех, кто способен улизнуть на тридцать два дня. Ну а что касается его, Барбера, он криво улыбнулся, так он и правда выглядит "чисто автоматически" веселым и вызывающим к себе полное доверие. Остается выдернуть фотографию из рамки и бросить в ящик. Небрежно держа трубку в руке, Барбер с отвращением озирался по сторонам. При свете лишенной абажура лампочки темные панели кажутся мрачными, изъеденными муравьями; на этой вот кровати, с пестрым покрывалом цвета гнилой груши, верно, барахтались сотни мужчин и женщин со скверными фигурами -- снимали номер на час... На какое-то пронзительное мгновение он заскучал вдруг по номерам всех тех отелей "Статлерз", где ему приходилось ночевать, по уютным купе поездов, курсирующих между Нью-Йорком и Чикаго, Сент-Луисом и Лос-Анджелесом...

Барбер положил трубку. Берт Смит его, конечно, не удивил: он кочует из отеля в отель и к тому же мог сменить с полдюжины имен с тех пор, как они в последний раз разговаривали.

Сделав над собой сознательное усилие, Барбер постарался больше не думать ни о Джимми Ричардсоне, ни о его жене, которую друзья в эскадрилье в шутку называли Красоткой, ни о двух их маленьких сыновьях.

Зло насупившись, подошел к окну. Зимний парижский дождь сыплет как через сито на узкую улицу, делая неясными, расплывчатыми ее очертания, сдирая, словно стружку, привычную окраску зданий напротив,-- ни за что не догадаешься, как они выглядели только что построенные. Какой-то преследуемый непогодой работяга сгружает с машины ящики с вином,-- привычное, веселое парижское позвякивание винных бутылок приглушается, притупляется, становится печально-скорбным от серого потока воды с небес, с оконных карнизов, рекламных щитов и свернутых навесов...