Он вовсе не был уверен, что сын придет, но все-таки хотелось быть наготове.

Сырые тропинки в лесу с каждым днем подсыхали, солнце светило по-весеннему. В такую погоду Пятрас, пожалуй, и впрямь надумает навестить отца.

Покуривая, Казенас щурился на яркое, негорячее солнышко, прислушивался к знакомым звукам ранней лесной весны и терпеливо ждал. Понятное дело, он сел как раз спиной к еле заметной тропинке, которая, петляя, вела в сторону города. Чего доброго, сын еще вообразит, что старик соскучился по нем и все глаза проглядел, ожидаючи.

О сыне Казенас думал постоянно и неотступно. То с беспокойством, то с гордостью за него, то с обидой на то, что тот так долго не соберется навестить отца. Теперь ему приятно было сидеть и представлять себе, что Пятрас вот-вот покажется из-за деревьев.

В сыром лесу куковала кукушка, первые жучки вяло ползали у ног старика, вороша сухие прошлогодние травинки.

Собака, дремавшая на просохшем сверху бревне, насторожила одно ухо, потом другое. Быстро подняв голову, она прислушалась, спрыгнула на землю и уставилась в одну точку. Немного погодя глухо заворчала, сделала шаг вперед и оглянулась на хозяина: обратил ли он внимание?

— Ладно, ладно! — удовлетворенно буркнул старик. — Кто-то идет? Пускай себе идет. — Он и не подумал обернуться. Ему достаточно было видеть собаку, чтобы понять, что происходит. Кто-то идет, но кто — этого она и сама не видит. Во всяком случае, не сын: собака не проявляла никакой радости. Не сын, однако же и не совсем чужие люди.

Старик поднялся на ноги и неторопливо повернулся. По поляне шли к сторожке Ляонас и Станкус. Казенас помахал им издали рукой и, подождав, когда они приблизятся, приветливо пробурчал:

— A-а, добрый день… Что-то давно вы у меня дрова не воруете.

— Мы покончили с лесной промышленностью, — здороваясь, степенно доложил Станкус.

— Вот оно что!.. Ну, присаживайтесь, тут на бревнышке сухо… В дом не зову — у меня не топлено.

Все трое, они присели в ряд на бревне, и Станкус вытащил сигареты.

— Как у вас с полицией дела? Не таскают больше? — осведомился хозяин.

— Нет, не таскают. Но вообще-то у нас с ней отношения прохладные. Мы расстались недовольные друг другом, — затягиваясь сигаретой, серьезно сообщил Станкус.

Казенас усмехнулся.

— А чем же вы теперь занимаетесь?

— На железную дорогу поступили. Должность начальника станции была как на грех занята, так что я согласился пока на место сцепщика. А его пристроил смазчиком.

— А насчет шнапсу? Все ударяете?

— Крест! — сказал Ляонас.

— Да, — кивнул головой Станкус. — С тех пор как мы стали государственными служащими, мы отказались от всех шнапсов. К тому же и размеры жалованья наталкивают нас на мысль о пользе воздержания.

— Брось ты трепаться, — нетерпеливо прервал друга Ляонас. — Давай о деле…

— Так у вас ко мне и дело есть? — удивился Казенас. — А я-то думал, вы за первыми подснежниками пришли.

Станкус с томным видом понюхал букетик подснежников, который держал в руках, и промолчал.

— Чем пахнет? — с иронией спросил Казенас.

— Вот именно: чем пахнет! — задумчиво кивнул Станкус. — В наше время, когда встречаешь человека, прежде всего стараешься понять, чем пахнет?

— Ты говори прямо, а то я скажу… — снова не выдержал Ляонас.

— Это вы, значит, меня прощупывать пришли? — тихо, закипая, спросил Казенас. — Так, что ли?

— Ходим, как по тонкому льду. Приходится два раза нащупать, прежде чем ступить. Такая уж приятная жизнь пошла, папаша.

— Свиньи вы, свиньи! — прочувствованно и горько сказал Казенас. — Это вы меня прощупываете, собачьи молокососы? Меня?

— Папаша… — примирительно протянул Ляонас, но Казенас уже не слушал.

— Вы еще щенки передо мной!.. Это я должен был бы прощупать, не свихнулись ли ваши телячьи мозги после того, как вам набили морды в полиции… Тьфу! — И старик ожесточенно сплюнул чуть не до середины поляны.

— Ну, что я тебе говорил? — укоризненно сказал Ляонас. — Тут дело такое, папаша: вас спрашивают, как вы, согласны ли будете помогать? Кому, вы спросите? Ну, я просто скажу: советской власти помогать.

— Так бы, дураки, и говорили, — огрызнулся старик и через некоторое время, постепенно успокаиваясь, запыхтел трубкой. — Значит, спросить у меня велели? Ну, так отправляйтесь обратно и передайте, что Казенас сказал: «Ладно!»

— Ну, что я тебе говорил?!

— Что ж, — согласился Станкус и похлопал Казенаса по коленке. — Я и сам знал… Так вот, прежде всего нам нужно знать, когда болото подсохнет так, чтобы можно было провести через него небольшую партию людей из города?

— Дальше в лес, значит?

— В лес.

— Ну, недельки через две, а может, и через три я бы взялся их провести. Раньше — нет. А мне с ними тоже нужно будет уходить?

— Ни в коем случае. Сам понимаешь, папаша. Там город, там лес, а здесь, в сторожке, самое лучшее место для связи. И проводник не на один раз будет нужен.

— Это вы от себя так рассуждаете или вам велено? — подозрительно покосился Казенас.

— Велено, — подтвердил Ляонас.

— Велено так велено… А вообще-то не хватает у меня больше терпения сидеть сложа руки… Ну никакого терпежу нет! Но раз велено сидеть… тогда вы спросите, как они понимают насчет моего дуралея? Вы ведь его знаете, ребята. Может, и его возьмут? Он болота не хуже моего знает. И парень здоровый. И насчет стрельбы глаз у него верный.

— Ну, конечно, скажем, — успокоил старика Станкус. — Только в лес ведь с дубинкой не пойдешь, а с оружием, я слышал, дело туго.

— Ага! — подхватил Казенас. — Значит, за оружием остановка?.. Так я и думал. Я это сразу сообразил. Так вот, передайте, что два автомата с патронами у меня найдутся. Есть и винтовка, правда, ложе у нее слегка расколото, но стрелять можно… Так нельзя ли, чтобы моему хоть эту бы винтовку оставили? Автомата я не прошу, но пускай бы его с винтовкой взяли, а?

— Ладно, — сказал Станкус, вставая. — Все передадим и сообщим, как будет дальше.

— Вы уж похлопочите. Ведь он лесной парень, а сидит в тухлой фашистской канцелярии и ведомости пишет… Зло берет, ей-богу…

Когда Станкус с Ляонасом крепко, как-то по-особенному пожали старику руку и ушли, Казенас, чтобы успокоиться, еще немножко походил вокруг сторожки.

Было уже далеко за полдень, когда он возвратился в свою пустую избу и затопил печь. Подождав, пока вода не забулькала в котелке с картошкой, он засучил рукава и начал месить ржаные лепешки.

— Ну, запечный сверчок, вылезай! — сказал он немного погодя. — Слышишь? Никого уже нет, все ушли, вылезай, таракашка ты этакий… И дверь я запер, и собака нам скажет, если кто поблизости появится. Ну! Не бойся…

В углу что-то тихонько зашуршало, и, протиснувшись боком между печкой и стеной, появилась маленькая девочка. Пугливыми заячьими глазами она огляделась вокруг.

— Ты подвигайся, походи, небось руки-ноги замлели, — сказал Казенас. — Ну, покажи-ка мне, как пионеры делают гимнастику?

Девочка стала посреди комнаты, расправила хилые плечики.

Уперев в бока тоненькие, как макаронинки, белые руки, она сделала приседание и, не удержавшись, села на пол.

— Ничего, ничего, попробуй еще раз, — подбадривал Казенас.

Сидя на полу, девочка еле слышно спросила:

— А когда мама придет?

— Мама к нам придет в воскресенье.

— Ты говорил, что воскресенье уже сегодня, — прошептала девочка.

— Ну, не в это же воскресенье. В какое-нибудь другое… Отпустит ее хозяин, она и придет. А ты пока набирайся сил, побольше двигайся.

— Сейчас, — покорно сказала девочка, оперлась руками о пол, встала и начала поднимать и разводить в стороны руки, тихонько приговаривая при этом: «Раз… два… раз… два…» Руки девочки поднимались неровными толчками и бессильно падали, а широко открытые глаза пугливо поглядывали то на окошко, то на темный угол сеней.

Поздно вечером Казенас осторожно постучал ногтем в окошко дома, где жил его сын.