Пятрас, в одном белье, поверх которого был накинут купальный халат, вышел на кухню открывать. Он обрадовался отцу. Старик хотел поговорить здесь же, на кухне, но сын и слушать не стал, подталкивая, повел отца в столовую — лучшую комнату в доме.

Лампа со стеклянным колпаком в бисерных хвостиках висела над круглым столом. Около буфета на стене — фотографии, и на самом видном месте — портрет молодого хозяина дома. Открытая шея, заносчиво поднятая голова… Пятрас и в жизни-то был не плох, а уж на карточке просто красавец получился. Сейчас, конечно, у него слегка заспанный вид, да и вином от него попахивает… Но вот он потер ладонями щеки, встряхнулся, и глаза стали ясными, сна как не бывало. Крепкий парень!..

Приоткрыв дверь, он шепнул в темноту соседней комнаты что-то успокоительное и сел против отца, дружески подмигнув в сторону узкой бутылки, вытащенной из буфета.

— Немецкое? — презрительно буркнул отец. — Дрянь!

Вообще выпивка, пожалуй, не подходила к тому разговору, который собирался начать старик, но и отказываться было неловко. Приняв из рук сына полный стаканчик, Казенас прихлебнул на пробу и, еще раз подтвердив, что это безусловно дрянь, выпил.

— Совсем ты барином стал, — сказал он, поводя глазом на буфет с цветными стеклышками.

Сын усмехнулся и мотнул головой в сторону комнаты, где спала жена. Отец и сам знал, что вся эта роскошь — приданое, выданное Магдяле отцом-пекарем, но в презрительной усмешке сына он уловил и оттенок самодовольства. Все-таки мальчишка еще.

Они выпили еще по стаканчику.

— Доволен жизнью, а? — насмешливо спросил старик.

— Можно жить, — снисходительно кивнул Пятрас. Ему нравилось говорить с отцом, приятно было угостить его в этой хорошей комнате.

— Так не обижают тебя?

— Какого черта им меня обижать? Они так ничего и не пронюхали про то дело… с машинами на болоте. А теперь уж и позабыли об этом… Чисто мы сработали тогда! И ведь под самым носом у них, — а, старик?

Чувствовалось, что и воспоминание об экскаваторах было ему приятно. Все-таки смелое дело!..

— Э-э, то дело уж давно травой поросло, — отмахнулся отец. — Сам говоришь, немцы и те забыли… Другие вон что творят!.. Про Гольда слыхал?

— Про Гольда?.. Это начальник уезда? Слыхать — крупная сволочь!

— Вот-вот. Мужики от него воем выли. Так позавчера средь бела дня зашли к нему в канцелярию трое. Самого без лишнего шума пристрелили, забрали все налоговые документы и квитанции, сели в телегу и ускакали. Довольно прилично, а?

— Ей-богу? — возбужденно привстал со своего места Пятрас. — Недурно! У мужиков там, наверное, праздник?

— Праздник, — сказал старик.

Пятрас быстро налил вино в стаканы.

— Давай выпьем!

— За что? — спросил старик, пристально глядя на руку сына, поднятую для тоста.

— Да за этого самого Гольда, конечно! — возбужденно посмеиваясь, сказал Пятрас.

— Ладно. Чтоб ему черти в аду покрепче задницу прижгли!

Старик совсем разошелся, стукнул ладонью по столу и, покосившись на дверь в спальню, торопливо зашептал сыну на ухо.

Пятрас слушал, внимательно разглядывая на свет мутное дно пустого стаканчика. А когда старик замолчал, озабоченно сказал вполголоса:

— Ты ведь сам знаешь, что всей душой я с ними. Только все надо делать с умом и в подходящий момент.

Старик угрюмо засопел.

— Ладно, разворачивай свой ум на полную силу, думай! Только если решишь идти, прихвати с собою и тело. Одной-то души, пожалуй, мало будет. Фашист, он души не боится…

Закинув голову, сын весело засмеялся.

— Плохо же ты все-таки меня знаешь, старик, что такие проповеди мне читаешь!

— А черт тебя знает! Сидит такой барин, развалясь, у своего буфета и про душу рассуждает. Знаешь, как один умник кататься поехал: одна нога на одной кобыле, другая — на другой. Потянули они в разные стороны, — штаны хрясь — и пополам! А в штанах-то у него ноги были!

Сверкая ровными белыми зубами и закидывая голову, Пятрас заразительно весело смеялся, сдерживая голос, чтоб не разбудить жену.

Старый Казенас еще раз внимательно к нему пригляделся. Нет, не трус! По всему видно — настоящий парень, не теленок.

Он дружелюбно потянул сына за рукав, пододвинулся поближе и снова зашептал…

А в соседней темной комнате, чуть привстав на постели и прижимая к груди руки, Магдяле вслушивалась, стараясь не упустить ни слова из разговора мужа с отцом.

За время совместной жизни с Пятрасом она многое о нем узнала. Узнала, что он не очень грамотен, но не стала любить его от этого меньше; узнала, что, когда он напивается пьяным, у него становится глупое и жалкое лицо, что он храпит по ночам, бывает груб, может съесть все, что есть в доме, не спросив, осталось ли что-нибудь другим… Но и от этого она не стала любить его меньше.

Она узнала, что, когда дело доходит до какого-нибудь мало-мальски важного решения, решать должна она сама, не ожидая помощи от мужа. Но и от этого ее любовь не уменьшилась.

Первые месяцы совместной жизни прошли для Магдяле в тревоге напряженного ожидания. Она ни на минуту не могла забыть приказа коменданта, черного орла наверху и слов: «подлежит расстрелу…» Она одна знала, что это написано о ее муже. Знала — и, высоко подняв голову, шла с ним рука об руку по площади, мимо фашистских солдат и эсэсовцев…

Теперь, просыпаясь по ночам, она подолгу всматривалась в лицо спящего мужа, стараясь уловить хоть какую-то черточку, хоть какое-то нервное движение или вздох — что-нибудь, что говорило бы о второй, о скрытой жизни ее Пятраса. Должна же у него быть еще какая-то жизнь, помимо пустой и унизительной службы в Лесном управлении!..

Когда распространился слух о нападении на фашистский пост, о взрыве моста, Магдяле по минутам высчитывала время отсутствия мужа и каждый раз убеждалась, что отсутствовал он не больше, чем обычно.

Она пыталась обмануть себя, но с каждым днем это становилось все труднее. Она жила со стиснутым сердцем, как человек, который старается не заглядывать в темный угол своей комнаты, чтоб не увидеть, что там стоит кто-то страшный, чужой. И уже знает, что кто-то стоит, и все-таки говорит себе: «Там никого нет» — и, холодея от страха, не оборачивается.

Иногда Магдяле чувствовала, что вот-вот не выдержит, обернется и увидит правду, убедится в том, что у ее возлюбленного, избранника, у ее мужа нет и никогда не было никакой скрытой, главной жизни; что он, как и все обыватели, поругав фашистов, идет в пивную, уступая дорогу встречным эсэсовцам, и возвращается оттуда в благодушном настроении, считая, что, пока тебе платят жалованье и дают паек, жизнь не так уж плоха.

И вот сейчас она сидела с тяжело бьющимся сердцем на своей постели и подслушивала шепотом произносимые слова: «…автоматы… исправные… винтовки… партизаны… лес фашиста не терпит…» И, подслушивая, знала, что теперь-то она не ошибается, и беззвучно плакала от страха за Пятраса и от гордости: она не ошиблась в нем, ее любовь не обманута.

Когда, проводив отца, Пятрас пришел и лег рядом с нею в постель, он был изумлен тем, как она порывисто обняла его и с какой отчаянной силой прижалась щекой к его щеке…

Он ничего не сказал ей про разговор с отцом: «Так, пустяк, старик соскучился у себя на болоте, зашел навестить…»

Она торжествующе улыбнулась в темноте: даже ей он не сказал ни слова! Вот каким непроницаемым, твердым он умеет быть!..

Подслушанный ночной разговор совершенно изменил жизнь Магдяле.

Теперь, проходя мимо дома с грибами-мухоморами, где за оградой, охраняя здание гестапо, лениво прохаживался часовой, она кидала быстрый взгляд на окна и говорила про себя: «Не сидели б вы, сволочи, так спокойно, если б знали то, что знаю я!..»

Жизнь ее снова наполнилась ожиданием и тревогой. Она постоянно подмечала, или думала, что подмечает, еле уловимые мелочи в словах и даже во взглядах мужа.

Она просыпалась в страхе от звука проехавшей под окнами тяжелой военной машины, а иногда ее охватывало такое острое предчувствие надвинувшейся опасности, что она чуть не плача бросалась целовать мужа, мирно отправлявшегося на работу в Лесное управление. Ей казалось, что она видит его в последний раз, что они стоят на пороге какого-то великого и трагического события.