Всю жизнь она стирала по чужим домам. Приходила рано утром, приветливо здоровалась с заспанной хозяйкой, развязывала платок, вешала в уголок свое потертое пальто, и ее оставляли один на один с громадной кучей грязных простынь и скомканных перепачканных рубах. Не теряя ни минуты, она с ожесточением накидывалась на работу, не делая ни одного лишнего движения. А через день-два уходила, получив поденную плату, вежливо поблагодарив хозяйку и оставив после себя высокие, аккуратно сложенные стопки пахнущего свежестью, подкрахмаленного, отглаженного белья.

А сейчас перед ней всего маленькая кучка домашнего, своего белья, и уже не хватает силы справиться. Руки еще работают, но дышать трудно, и по временам она начинает слышать шум своей работы как будто со стороны, и ей кажется, что стирает кто-то другой, а не она.

За спиной хлопнула дверь и вошли, оборвав на пороге оживленный разговор, ее муж и Степан.

Со своей несчастной способностью добродушного человека всегда предполагать, что другие находятся в том же приятном настроении, что и он сам, Жукаускас, не замечая, что момент вовсе не подходящий, бесшабашно шлепнул ладонью по столу, точно выкладывал давно припасенный разговор.

Он только что побывал со Степаном в конторе у Дорогина и был полон решимости.

— Ну, старушка, — бодрясь, воскликнул старый мастер, — ты, конечно, можешь меня пополам перепилить. Но лучше бы тебе этого не делать. А?

Магдалэна многозначительно промолчала и, не оборачиваясь, продолжала стирать.

— Ты сама рассуди, что, в конце концов, лучше? Весь век тянуть свою лямку в одиночку, точно какому-нибудь барбосу на цепи в будке, или…

Магдалэна высоко подняла брови, перестала стирать и подчеркнуто вежливо переспросила:

— Как ты сказал? Барбосу?

Степан слегка покраснел, но Жукаускас, все еще бодрясь, махнул рукой.

— Ну, может, барбоса я и зря упомянул. Не придирайся к словам… Если человеку открывается-возможность… Не лучше разве взяться за настоящее дело?.. Понимаешь?

— До того понимаю, что можешь и не договаривать, — холодно сказала Магдалэна.

— Ну, еще бы, ты же молодец, старушка. — Жукаускас помолчал, с заметным усилием набираясь духу, и вдруг выпалил: — Ну сама подумай: разве я не рабочий, черт возьми?

— Черта ты мог бы и не беспокоить ради такого ясного дела.

— Ладно. Я ведь только говорю, что я рабочий. Разве нет? Мастер, понимаешь ли… Тошнит меня от дырявых кастрюль! Видеть я больше не могу всей этой чертовой бабьей рухляди…

— Не беспокой кого не надо, — холодно повторила Магдалэна. — Значит, ты решил взять да и бросить свою мастерскую? Что ж, там тебе работы меньше будет, что ли?

— Работы, пожалуй, будет и побольше. Да разве я когда-нибудь от работы бегал?

— Ты-то нет. А она от тебя довольно часто бегала. — Терпению Магдалэны подходил конец. — Есть кусок хлеба в руках — ему мало! Ладно, бросай работу, а я завтра же опять пойду по людям стирать. Завтра же!

— Ах ты, боже мой! — в отчаянии схватился за голову старый мастер. — Вот уж до чего дошло! А?..

— Пойду! — с наслаждением повторила Магдалэна. Она выпрямилась, опираясь о край корыта, и коротко и быстро дышала, ожидая еще одного какого-нибудь последнего слова, которое переполнило бы чашу.

Аляна исподлобья внимательно посмотрела на мать и, ничего не сказав, снова опустила голову.

Жукаускас упал духом и расстроился до невозможности. Всего несколько месяцев назад, когда Ланкайскую конфетную фабрику, отобранную у фабриканта Малюнаса, пустили работать в две смены, Аляна получила постоянную работу. Сбылась многолетняя мечта Магдалэны — она могла наконец стирать, гладить, варить, убирать только на свою семью и не ходить по чужим домам. И вот теперь жена угрожает отказаться и от этой своей жалкой радости.

— Ну, что ты так уж… очень-то… — потерянно пробормотал мастер. — Ведь можно еще подумать, подождать… — И, совсем уже впадая в малодушие, невнятно закончил — Я ведь по-хорошему… как ты скажешь, так мы совместно и решим, а?..

Степан давным-давно с радостью бы ушел, да как на грех в комнате установилось такое напряженное молчание, что и пошевелиться было неловко.

Аляна и жалела отца и стыдилась его нерешительности. Она молчала, но была на стороне отца, как всегда, и Магдалэна это с болью и обидой понимала.

Мало-помалу до Степана дошла вся нелепость происходящего. Он, чужой человек, жилец, сидит тут на кухне, когда происходят семейные неприятности, и все ждут не дождутся, чтоб он убрался.

Неожиданно для самого себя и очень некстати промычав «мн-да-а», он шумно двинул стулом и, стараясь ни на кого не глядеть, вышел из комнаты, споткнувшись на пороге. Прикрыв за собой дверь, он стиснул зубы и стукнул два раза себя кулаком по голове за это идиотское «мн-да-а».

Ему было слышно, как в кухне снова заговорили: старый мастер очень тихо и примирительно, а Магдалэна по-прежнему вызывающе и насмешливо.

Немного погодя и звонкий голос Аляны вмешался в разговор, и Степан, сколько ни старался как-нибудь отвлечься, невольно стал прислушиваться.

Сначала слов разобрать было невозможно, но чувствовалось, что Аляна заступается за отца, а Магдалэна так и рвется в ссору.

Скоро по отдельным выкрикам он понял, что разговор давно перескочил на какую-то совершенно новую тему и все спорщики позабыли, с чего началось дело.

— Мумия и ведьма! — выкрикивала Магдалэна. — Ты с ней цветочки нюхала, а я на нее белье стирала десять лет! Не пойму, зачем ты раньше-то притворялась! Ты ее всегда любила, знаю!

— Стыдно вам такие глупости говорить. Слушать вас противно, — четко и громко проговорила Аляна таким возмущенно звенящим голосом, что Степан и сам не на шутку заволновался.

А Магдалэна, захлебываясь, несла уже что попало, только бы выходило позлее.

— Иди, целуйся со своей благодетельницей, раз ты ее так защищаешь!..

— Замолчите! — грубо и коротко оборвала Аляна.

— Мать молчать заставляет! Вот, слыхали? — тонким, восторженным голосом пропела Магдалэна и разразилась рыданиями.

В сенях хлопнула дверь. Степан, минуту постояв, нырнул в коридорчик и выскочил следом за Аляной из дома.

Она сидела в темноте, сгорбившись, на нижней ступеньке крыльца. Степан неуверенно притронулся к ее плечу и сказал:

— Ну, ничего… Ничего, а?

Аляна помолчала, потом спросила:

— Это вы его, наверно, в эту вашу контору мелиоративную водили?

— Я.

— Ну, теперь у него ничего не выйдет. Видели? Сдался.

— Трудно ему, однако, — сочувственно проговорил Степан. А сердце у него в то же время понемножку оттаивало и начинало радостно биться. Все-таки она отвечает, разговаривает… Он робко улыбнулся и неуверенно спросил: — А насчет чего у вас там шум поднялся?

— Да это уж так, к слову пришлось. Просто от злости. Старая история! Вам неинтересно.

— Когда про вас, мне интересно.

Аляна повернула голову и, в темноте вглядываясь ему в лицо, тихонько, с закрытым ртом, насмешливо хмыкнула.

— По-моему, вам ничего интересного не будет, — сказала она. — Ну, как хотите. Секрета тут нет… А в дом возвращаться нам лучше погодить.

И начала рассказывать.

История была такая. Однажды, восемь лет назад, старой барышне, владелице большого дома в Озерном переулке, ночью послышалось, что кто-то шуршит и вздыхает около парадного крыльца. Еле дожив со страху до утра, она велела горничной бежать и привести хорошего слесаря, чтобы тот поставил новые замки на все двери.

Горничная доложила, что как раз сейчас в доме стирает прачка Магдалэна, у которой муж — мастер по замкам.

Вскоре на велосипеде приехал мастер Жукаускас в сопровождении синеглазой девочки в замасленном переднике, сидевшей на багажнике.

Осторожно ступая своими грубыми ботинками, она шла по хрустящему гравию садовой дорожки следом за отцом и любопытно косила глазами, не осмеливаясь повернуть головы, но стараясь разглядеть как можно больше.